Владимир Шаров: по ту сторону истории

Антагонистическую по отношению к Вере позицию артикулирует нарком внутренних дел Николай Ежов, который сам скоро будет репрессирован. Шаровский Ежов обнаруживает мало сходства с полуграмотным массовым палачом, известным по архивным документам и мемуарам. Чувствительный идеалист, Ежов у Шарова любовно вспоминает ранние героические годы ЧК под началом Феликса Дзержинского, когда он и некоторые его сослуживцы верили, что федоровское «общее дело» воскрешения мертвых может быть осуществлено за пять лет, и тем самым «в гроб церкви будет вбит наконец осиновый кол»741. Поэтому не может быть никакой пощады врагам народа – ведь все будут стерты из памяти и прощены, когда «распоследний буржуй» воскреснет для вечного «счастья, любви, гармонии», свободный от религиозного мракобесия и капиталистической эксплуатации. Ежов вцепляется в дело Веры, многократно обвиняя ее в том, что она «идет назад» в смысле возвращения России к теизму и земной смертности. С целью предотвращения еще одного раскола в России Ежов отдает распоряжение арестовать и допросить всех, кто когда-либо любил Веру или был ею любим, а также предлагает секретариату партии арестовать саму Веру и изъять ее дневники, которые якобы содержат программу идейного рецидивизма и контрреволюции.

Позицию в поддержку Веры артикулирует чаплинообразный Сталин, который все еще влюблен в Веру. Осуждая Ежова перед собравшимися членами секретариата ЦК партии, Сталин опирается на события, описанные в Исходе, чтобы проиллюстрировать, каким образом слияние его собственных идей с идеями Веры приведет к спасению «народа израильского», к разгрому армии фараона и завершению раскола, в настоящий момент разобщающего Россию. Он доходит до того, что начинает восхвалять Верину внешнюю политику, способную привести в замешательство и нейтрализовать Гитлера. Предложение Сталина позволить Вере оставаться на свободе и жить с детьми в Ярославле, а также не трогать ее дневник принимается единогласно.

Переход от макрокосма России, разрываемой противостоянием двух вер, к микрокосму палаточного лагеря близ Воркуты позволяет показать столкновение мифов через микроскоп абсурдистски буквальной персонификации клише. Клейман, последователь Ежова, назначенный комендантом маленького лагеря, где содержатся двадцать мужчин и женщин, якобы попавших в сферу влияния Веры, желает заключенным гибели и, подобно Лептагову в предыдущем романе, поселяет раскол и разжигает доносительство в среде больных, беззащитных зэков. Турецкий врач, арестованный за то, что является зятем Веры, встревожен ухудшением состояния здоровья ушедших в себя заключенных. Он убеждает эту группу несговорчивых объединиться в качестве «народа Веры», который есть «одно целое, один народ»742

. К своему ужасу, турок наблюдает, как его солагерники достигают такого единения в любви к Вере, что больше не могут обходиться друг без друга. Иностранного врача не слушают, когда он ратует против чрезмерной коммунальности, используя тот же аргумент, что и Лептагов в романе «Мне ли не пожалеть…»: для Бога, который создал Адама, а не народы, «мера человека – один», человек «для Него не меньше целой Вселенной»743. Но в отличие от Клеймана и Лептагова, которые пытаются положить конец этому чувству «народа» в своих подопечных и обособить их друг от друга, чтобы они были готовы к индивидуальному постапокалиптическому бессмертию, далекий от апокалиптизма турок хочет от своих товарищей по лагерю как сплоченности ради выживания, так и индивидуации ради просвещения. Он терпит неудачу, и они не просто выживают в своей «народности» – их клановость достигает такого расцвета, что к ним стремятся примкнуть надзиратели и даже партийные руководители.

Клейман умирает от туберкулеза, не успев осуществить свой грандиозный план по проведению показательного процесса, который бы затмил даже процесс троцкистско-зиновьевского центра и навек положил бы конец культу русской религиозности. Но стоя уже одной ногой в могиле, этот фанатик НКВД руководит микрокосмической версией московского первомайского парада: столичные пышные речи и массовый энтузиазм повторяются здесь в комичных гимнастических композициях с такими названиями, как «Щит революции» и «Угнетенная Азия», которые заключенные и охрана показывают среди ледяной вечной мерзлоты. То, что зэки с одинаковым пылом посвящают себя «Вере» и грандиозным мечтаниям Клеймана, жаждущего лишь их уничтожения, вновь иллюстрирует функцию микрокосмов в шаровской романной критике агонистического заблуждения, его уверенности в том, что идеологические столкновения, испещрившие русскую историю, часто представляют собой «просто разные станции на одной и той же дороге».744 Полярные позиции, вовлеченные в эти конфликты, вместе взятые необходимы, а по отдельности – недостаточны. С этой точки зрения сталинизм предстает не как бич русской духовности, а как одно из ее гетеродоксальных ответвлений, как «совершенно сектантская попытка разом все исправить»745

.

«Воскрешение Лазаря» (2002)