Владимир Шаров: по ту сторону истории

– Я не считаю, что это короткий испытательный срок. Но я понимаю тех людей, которые так считают. И мне кажется, что их опыт, их представление о мире в огромной степени выстроили русскую историю. И если мы этих людей вычеркнем или просто не будем обращать на них внимания, и на их опыт не будем обращать внимания, думаю, мы ничего не поймем. Русская история и вправду была подготовкой ко Второму пришествию Спасителя. Люди отчаивались, изнемогали от ожидания, думали, что вот, это будет через неделю, завтра, сегодня, и они были готовы, торопили смерть. С этой точки зрения они смотрели на всю светскую жизнь, на все то, что в итоге оказалось в учебниках. Мне кажется, я довольно честный историк, и когда пишу абсурд – тоже. Он и вправду рождается сам собою, от стыка двух этих логик. Это как бы люди из разных миров, с разных планет. У них нет ничего общего – а они заводят семьи, рождают детей, вместе ходят на работу.

– Это очень точно сказано – люди с разных планет как будто встретились… А как, кстати, ты относишься к Макаренко?

– Мне кажется, что он – часть всего этого. Когда писал роман, я, конечно, имел в виду его тоже. Были и другие книги, например воспоминания питомцев коммуны имени Шацкого. Вышла она к 50-летию коммуны, и я был поражен: все получили высшее образование, чуть ли не половина были докторами и кандидатами наук, много чиновников высших степеней. То есть создавалась элита без корней, без семейных связей. В коммунах были лучшие учителя. В Поволжье миллионы умирали с голоду, и всем на это было плевать, а воспитанников подкармливали, следили, чтобы по возможности они были и одеты, и сыты. В общем, действительно была попытка построить принципиально новый мир, оборвав все, что тебя могло связывать с предыдущей жизнью. Мне кажется, что это был очень долговременный проект, и в общем он осуществился.

– Подобный «проект» осуществляли и турки когда-то по нашим землям: они отбирали у убитых родителей детей и делали их янычарами, которые становились самыми жестокими головорезами и убийцами своих соплеменников – именно из‐за родового беспамятства. Кундера писал, кажется, в своем романе «Невинность», что самое страшное – это впадение в детство западного человека, попытка потребительского общества стереть все из памяти, жить без истории, быть счастливыми, как дети…

– Мне это очень близко и очень понятно. Если говорить о западном обществе, мне кажется, что детским, игрушечно-детским его делает как раз отказ от детей. Когда есть дети, есть внуки, ты неизбежно помнишь о том, что мир, который ты им оставишь, должен быть пристойным. А если на тебе все кончится, какая, в сущности, разница? Отказ общества от детей – это растянутое во времени самоубийство. Оно не мгновенно, продлится век-два, но это мало что меняет.

– Я так и думал. Часть моих вопросов провокативные, я специально их задаю, чтобы ты стал спорить со мной.

В романе ты говоришь устами Ленина: «Пусть десятки тысяч из них убьют, а другие тысячи похитят и продадут в рабство, даже если один-единственный дойдет и обратится к Господу, он всех отмолит, всех спасет». Успел ли отмолить ты всех сейчас в Иерусалиме, откуда только что приехал? Можно ли сказать, что ты последний ребенок, который дошел до Иерусалима?

– Увы. Если бы это было так, все бы уже почувствовали. Вообще же у меня есть правило: я сначала пишу, а потом еду и проверяю, что написал.

– То, что написал, встречаешь потом в жизни?

– Бывает, и для меня это всегда подарок, благодарность, подтверждение, что в общем ничего важного и существенного я не наврал.

– Ты встретил кого-нибудь из этих мальчиков сейчас в Иерусалиме?

– Трудно сказать, но мне показалось, что детям, которые туда «дошли», хорошо и они счастливы, а взрослые скорее печальны.