Власть пса

Питер мечтал вернуться в свою опрятную комнату в Херндоне. Мечтал поиграть в шахматы с другом, долговязым очкариком, сыном школьного учителя, у которого, как и у самого Питера, прежде никогда не было друзей и который порой начинал беспричинно смеяться и хихикал до слез, до потери сил. Он мечтал поговорить с ним о Боге и пофантазировать о будущем – будущем прославленного хирурга и прославленного профессора английского языка. Так, сперва в шутку, а затем и вполне серьезно, друзья и стали называть друг друга Доктор и Профессор. Но только не на людях.

Эти двое познали другой Херндон, познали жизнь ночного города со слабым светом в прихожих полутемных домов и с одинокими голыми лампочками сумрачных магазинов, свисавшими над кассовыми аппаратами в стиле рококо. Они видели, как снуют мужчины вверх и вниз по лестнице красно-бело-синих комнат и как, скрываясь за углом, крадутся по неведомым делам полицейские машины. А более всего они познали железнодорожную станцию с ее жесткими деревянными скамейками, безмолвием зала ожидания, нарушаемым лишь тихим шепотом воды в питьевом фонтанчике и истеричным треском телеграфа в тесной комнатенке, где сидел их друг – ночной телеграфист – и, глядя в пустоту, принимал бог знает откуда бравшиеся сообщения.

Одинокий мужчина был рад компании странных мальчиков. Он угощал их горьким черным кофе, сваренным на горелке, и рассказывал, как мечтает выучить испанский и уехать в Аргентину, сулившую ему столь заманчивые перспективы. Телеграфист и правда занимался испанским, получая задания по почте, так что мальчики не сомневались, что мечты его обязательно сбудутся, о чем они ему и говорили. «Buenas noches, – посреди ночи приветствовали они телеграфиста, – Qué tal?»[17] Тогда, поднявшись из-за телеграфного аппарата, мужчина щелкал ключом и запускал мальчишек внутрь. Ох, что было бы, если бы нагрянул смотритель станции! Больше никто в Херндоне не сидел ночами в этой комнатке, в этом благословенном месте. Никто не разделял грез по далеким странам, о которых рассказывал телеграфист. Никто, кроме будущего хирурга и будущего профессора.

Новая дружба с Филом открывала пути в те далекие страны, где Питер рассчитывал побывать вместе с Роуз, и ради них мальчик был готов терпеть упреки в глазах матери. В конце концов, и мужчины-то порой в жизни ничего не смыслят, куда уж женщинам.

Мальчик стоял посреди розовой спальни, в комнате, где никогда не чувствовал себя уютно. Где незнакомый мужчина, какая бы роль ни была отведена ему в планах Питера, имел полное право играть роль мужа. Где мужские вещи лежали в шкафу вместе с вещами его матери – острые клинковые бритвы рядом с кремами и флаконами духов. Вещи Джорджа – человека, который до сих пор никак себя не проявил, не считая ужина с губернатором штата, о котором Роуз ничего не хотела рассказывать.

Питер читал у себя в комнате, как вдруг дверь на лестницу отворилась, и раздался голос матери: «Питер, может, зайдешь, поговорим немного?» Ее губы показались ему странными: будто листок на ветру.

Питер спустился и стоял теперь посреди розовой спальни, глядя на дождь, вернувшиеся с полей сенокосилки, дым, валивший из дверей кузницы, где работал Фил, и на громадные шесты сеноподъемных кранов, напоминавшие мальчику виселицы. Стоял и смотрел, пока, поймав его взгляд, Роуз не заговорила:

– На что ты там смотришь?

– Ни на что, просто на дождь. О чем ты хотела поговорить?

Беседы с матерью давно тяготили мальчика. В последнее время они неизбежно сводились к ностальгическим воспоминаниям о прошлом, а едва задетые чувства сразу же вызывали в нем злобу. Хотелось сжать кулаки.

– О чем угодно. Просто одиноко стало, наверное. Джордж уехал.

– Ты не замерзла? Давай принесу свитер.

– Уехал куда-то на своей гнедой… Ты, кажется, с Филом подружился?

– Он делает мне веревку.

– Веревку?

– Веревку из сыромятной кожи. У него золотые руки.

– Что такое сыромятная кожа?

– Да ничего особенного, – терпеливо объяснял Питер. – Высушенные полоски коровьей кожи, их размачивают и формуют.

– Что делают?

– Сплетают их.

– Питер, умоляю, прекрати так делать.

И мальчик перестал елозить пальцем по гребешку.

– А, я не специально.

Сплетают, значит. Не специально. От бьющего в глаза света ей стало не по себе. Сын стоял у окна: он всегда как будто стоял, никогда не садился. Всегда настороже, вечно прислушивался. Никогда по-настоящему он не включался в разговор, просто стоял и терпеливо… терпеливо что? Ждал? Вместе с ним в комнату проник странный, подозрительно знакомый запах.

– Что-то непохоже. Помню, как в детстве мурашки по спине пробегали от скрипа мела по доске. Мисс Мерчант…

– Кто-кто?

– Мисс Мерчант. На доске, рядом с нашими именами, она рисовала звездочки. Не помню за что, если отвечали правильно, наверное. Но звезды точно были. Ты мог выбрать цвет, какой тебе нравился, и мисс Мерчант, не отрывая мела от доски, рисовала звездочку. Даже не рисовала, получается, вычерчивала. Почему, интересно, именно звезды? Не ромбики, не сердечки – почему всегда звезды?