Власть пса

– Не волнуйся, старина, успею закончить к твоему отъезду.

Фил нашел для мальчика смирного гнедого коня и научил ездить верхом. Вместе они отправлялись в поля, где Питер помогал мужчине строить ограды вокруг стогов сена, а в полуденный час обеда, поедая яблоки и сэндвичи с пряной ветчиной, Фил рассказывал истории о Бронко Генри.

– Неплохо мы с тобой время провели, да, старина?

Фил на самом деле был рад компании мальчика.

– Никогда не забуду, – серьезно отвечал Питер.

На дне походного мешка змеиным кольцом свернулась веревка, знак новой дружбы. Все длиннее становилась веревка, все сильнее вырастала змея.

Откровенно говоря, Фил никогда и не думал использовать коровьи шкуры, которые висели на ограде загона для убоя, брошенные одна поверх другой мясной стороной наружу. Надеясь поскорее вернуться в амбар, болтать по пустякам и пиликать на своих идиотских губных гармошках, работники наскоро свежевали туши, и потому подъедать оставшиеся на кожах кусочки мяса слетались бдительные сороки. Более того, шкуры пестрели порезами, так что кроме сыромятной веревки из них ничего и не сделаешь. За год могло накопиться штук двадцать таких шкур, ссохшихся, скукожившихся от солнца и ветра, и тогда Фил распоряжался свалить их в кучу, облить керосином и сжечь. Ну и вонища от них поднималась!

В сентябре, когда наступала пора сжигать шкуры, к ранчо – когда-то в повозках, а нынче на разбитых грузовиках – начинали стекаться желающие выкупить их за доллар или доллар с четвертиной. Таким Фил смеялся прямо в лицо. Шкуры, купленные то здесь, то там по одной цене, они продавали вдвое дороже, и некоторым удавалось неплохо зарабатывать. Евреи. Все охотники за шкурами – евреи, все старьевщики – евреи. Почуяв легкие деньги, они тотчас прибегали выпрашивать ржавое железо вроде труб, рам от косилок и волокуш и прочего барахла, что валялось на ранчо. Но лучше уж, считал Фил, хлам будет копиться, а шкуры, пока не придет пора их сжечь, сохнуть на заборе, чем продавать хоть что-то этим прохиндеям. Он ничего не имел против умных и талантливых евреев, покуда, конечно, ему не приходилось с ними сталкиваться. Но эти – совсем другое дело.

Бродячие евреи, как называл их Фил, сколачивали капитал из мусора. Как, полагаете, начинал тот тип из громадного универмага в Херндоне? Фил хорошо помнил, как тот приезжал на разбитой повозке выпрашивать шкуры мертвых животных. И где он теперь? Теперь у него дом в Херндоне, огромный белый дом с колоннами, самый большой в городе. Перед ним лужайка со сверкающими на солнце брызгалками, а на усыпанной гравием дорожке припаркован «пирс-эрроу». Теперь он закатывает вечера с японскими фонариками и прочей ерундой – и все это благодаря мусору, шкурам и старому доброму глазу на долларовой купюре.

Гринберг.

Сейчас он, правда, зовет себя Грином. Грин! Пробился в херндонское общество и водит дружбу с как-там-его-звать приятелем Джорджа из банка.

Фил усмехнулся, кое-что припомнив. Как-то в один из редких приездов в Херндон он лежал, развалившись, в кресле Уайти Поттера. Решил тогда не останавливаться на полумерах и побрить щетину – хотя бы потому, что, когда Уайти занят бритьем, он меньше болтает. Он ведь из тех цирюльников, кто думает, что люди платят им за треп. Так вот, Фил лежал, и длинные ноги в дешевых городских ботинках торчали из-под покрывала. Дело было в воскресенье, в пропитанной ароматом «Лаки Тайгера» цирюльне было людно и шумно, два других брадобрея отрезали косматые щупальца с голов местных обитателей, кто-то читал «Элкс Мэгазин» и что там еще имелось у Уайти для развлечения и назидания посетителей.

Тут же сидела и женщина, вся разодетая, с меховой горжеткой на шее и громадным бриллиантом, размером с куриное яйцо, на мизинце – девушка-католичка, на которой женился Грин (он же Гринберг), чтобы смыть проклятье своего происхождения. Вместе с женой они посещали херндонскую церковь, и сама Старая Леди приходила с ними миловаться. Должно быть, выросло уже целое поколение людей, принимавших Гринбергов не за тех, кем они являлись на самом деле. А вместе с ними выросло и поколение новых Гринбергов, считавших себя Гринами – и одна из них, девочка, сидела вместе с женщиной в цирюльне и ждала папу.

Итак, в заведении была куча народу, в лучах воскресного солнца сверкали зеркала и всевозможные бутылочки, мужчины предавались веселым беседам, курили и листали местные журналы, между цирюльней и гостиницей, где селились старики, сновали дети. Вдруг, потянув за рычаг, Уайти поднял кресло Фила и тем вернул его в реальность, из которой неизбежно выпадаешь, пока во время бритья лежишь на спине, погруженный в сладостный мир старого доброго «Лаки Тайгера».

– Ну что, этого хватит? – шутливо спросил Уайти, припоминая слова, сказанные Филом, когда тот отдал за стрижку три четвертака и еще один в качестве чаевых.

Эх, Уайти, чертяга.

– Прекрасно, приятель, – заверил его Фил, разглядывая свое худое, гладковыбритое лисье лицо в бесконечном коридоре висевших друг напротив друга огромных зеркал. – Вполне себе хватит.