Власть пса

Питер говорил тихо, не поворачивая головы, едва шевеля губами, словно чревовещатель:

– Звезды считаются недосягаемыми.

– Недосягаемыми, да, – осторожно повторила Роуз, боясь неверно произнести трудное слово.

В последнее время она почти перестала разговаривать, боясь, что не справится с такими коварными словами.

– Но это сейчас, – медленно говорила Роуз. – В шестом классе звезды не были недосягаемыми. А еще, Питер, у нас был ящик для валентинок. Кто-нибудь приносил из дома коробку, мы заворачивали ее в белую креповую бумагу и сверху наклеивали большие красные сердечки. Иногда они получались кривобокими: никто не догадывался сложить бумажку, чтобы половинки были ровными. А некоторые от руки рисовали.

Отчего же ей так дурно: свет по глазам бьет или все этот странный запах?

– И ты получала много-много валентинок? – Питер едва шевелил он губами.

– Много-много?

– Ведь ты и тогда была очень красива.

Почему он так говорит, думала Роуз. Неужели он не понимает, что она всего лишь пытается показать ему, да и самой себе, что когда-то была личностью, имела собственную парту, персональный нумерованный крючок в гардеробной, строчку с именем в классном журнале и вид из окна на дощатый забор и качели во дворе. Или прав Питер, что она и в самом деле хвастается звездочками и валентинками? Как же это ужасно – так склонить разговор, чтобы человек не мог не сказать «все потому, что ты была красива»!

Свои слова Питер произнес с такой непривычной страстностью, что Роуз оглянулась на сына – ясное лицо мальчика залилось несвойственной для него краской.

– У тебя, наверное, тоже есть такой звук, от которого холодок пробегает по коже.

– Не припоминаю.

Однако Питер знал, что такой звук есть: крики мальчишек, зовущих его сопляком. Он не забыл, как к горлу комом подступал ужас от мысли, что сейчас его прижмут к стене, как перехватит дыхание и кровь потечет из носа. Оцепенев от страха, порой он не мог пошевелиться – ни выйти из класса, ни войти в него.

– Я пойду к себе. Хочу кое-что доделать.

Осторожно приподнявшись, Роуз улыбнулась и провела рукой по аккуратно расчесанным волосам сына.

– Хорошо поговорили, правда? – пробормотала она. – Не так уж мы и недосягаемы друг для друга, – использовала она коварное слово.

Мальчик поймал взгляд матери.

– Мама, тебе необязательно это делать.

Пытаясь отвести взгляд, Роуд хотела было спросить, что именно она не обязана делать. Однако не осмелилась, и Питер ответил сам:

– Тебе необязательно пить.

Так все и открылось.

– Я об этом позабочусь.

Роуз хотела было знать, как именно он позаботится, и, возможно, спроси она, все было совсем иначе. Но, хвала Создателю, она промолчала.

Закрыв дверь так тихо, как умел только Питер, мальчик покинул комнату. Повернувшись к окну, Роуз стала смотреть, как льет, льет и льет дождь на брошенные сенокосилки. С ней остался лишь запах, который принес за собой сын.

«Хлороформ…» – прошептала она.

Шестифутовая веревка из сыромятной кожи была почти готова; оставалось только завершить ее аккуратным узлом в виде турецкой головы или плетеной короны. Однако Фил продолжал работать, и более того – он ждал, что Питер придет посидеть с ним, пока он плетет и формует веревку. Мальчик был превосходным, внимательным слушателем. Рассказы о былых временах восхищали его, и однажды серая паутина прошлого так цепко оплела разум, что мальчик буквально окаменел от восторга. Он сидел, как под гипнозом, и не моргая смотрел на поросший полынью холм.

– Что там видно, старина? – рассмеялся Фил, довольный, что застал мальчика врасплох; руки его остановились.

Медленно, словно лунатик, Питер перевел взгляд на Фила:

– Я думал о прежних временах.

Лицо мальчика освещали косые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь двери кузницы.

– Я и не сомневался, – протянул Фил. – В те времена жили настоящие мужчины. Так что не позволяй мамане делать из тебя сопляка.

Мальчик глубокомысленно кивнул, и Фил рассказал ему об утесе, который одиноко возвышался над истоком ручья. На скале были вырезаны инициалы и дата – 1805.

– Должно быть, кто-то из экспедиции Льюиса и Кларка. Только пятьдесят лет спустя белые сумели обосноваться в этих местах. А вон там, за холмом, когда я был мальчишкой вроде тебя, Пит, я находил странные груды камней. Они как будто куда-то вели, но я так и не узнал, куда: никогда не доходил до конца. Что скажешь, может, как-нибудь поищем их с тобой? Дойдем до конца?

Солнце, или Старина-Сол, как называл его Фил, двигалось к югу. Ночи становились холоднее, а крепкий утренний мороз все упрямее отступал под слабеющими лучами солнца. Скот из-за поднимавшихся в горах ветров вернулся в поля, чтобы пастись в зарослях ржавого бурьяна, пока не выпадет снег. Как ни взглянешь на поросший полынью холм, по проторенным тропкам вереницей брели коровы с подросшими весенними телятами. Бывало, у коров рождались двойни, однако и этого было недостаточно, чтобы заменить тех бесчисленных телят, что легли замертво на окрестных холмах и равнинах – хромых и раненых, съеденных волками и распухших от чумного нарыва, или «черной ножки», как называли хворь местные.