Внешняя политика Священной Римской империи в X–XI веках

На следующий день, когда уже они приближались к Майнцу, прибыл как будто посол, который якобы говорил, что с большим количеством [людей] в Майнц пришли баварцы и швабы. Тогда сын внушил императору, что небезопасно между врагов проходить, если их намерений не предупредить, что никакими удилами не обуздывается дерзость людей; лучше бы он отправился к замку, который рядом находился[554], в то время как он сам встретил бы их и от безответственного решения увел, и к нему с собою привел бы для того, чтобы они просили милости его. Император сделал то, что сын посоветовал, отправился к замку, не замечая сетей обмана, который был прикрыт пеленой красивой верности фальшивой. Когда же император с немногими людьми вступил внутрь, ворота заперли, вассалам его вход был запрещен и открылся обман, так что принятый как господин, он удерживался как пленник

[555]. И так, приставив к отцу охрану, [король] с этим фальшивым триумфом вернулся к майнцской курии с большим хвастовством, словно доблестное дело совершил, тем, что отца с умом захватил[556]

. Тогда же курия радостью и ликованием огласилась, и обман к доблести они приравнивали, поправ справедливость.

Немедленно отправив к отцу посла[557], [король] приказал, чтобы он без промедления ему крест, корону, копье и все остальные регалии прислал и все замки, которые укрепленными держал, в руки его передал, если жизнь сохранить желал. Тот немедленно исполнил то, что было приказано, так как не имел более власти иной, чем над собой. Но [король] словно не увидел в этом удовлетворения, если бы только сам император лично не прибыл и на глазах у всех власть не сложил. Итак, он пришел не по своей воле, но был приведен в качестве пленного

[558]. Один перед всеми, которые давно там находились, он предстал, не имея свободы суждения, то, что участь пленника требовала, сказал. Когда его спросили о добровольном отречении от власти, что не добрая воля, но необходимость исторгла, он ответил: «Очевидно, что отречение от власти не силой вырвано, но побуждением собственной воли; уже свои силы угасли для того, чтобы как следует держать бразды правления королевством, нет уже того сильного желания удерживать то, что долго учился применять, имея больше тяготы, чем славы. Пришло время, когда почесть представлялась бы бременем, возложенным на свою душу; так охранял бы сына своего, чтобы он не совершил в отношении себя ничего, такого что недостойно было бы и для него сделать и самому терпеть».

Многих и речь императора и судьба к стонам и слезам подвигла, его же сына к состраданию и сама природа подвигнуть не смогла. И, когда он пал к ногам сына, призывая, чтобы он подумал про себя, по крайней мере, о природном праве, тот ни лицом, ни душой к отцу не склонился, между тем как сам скорее должен был бы припасть к ногам отца, потому что королевство, которое им самим был предназначен наследовать, не терпя промедления, похитил. Сверх того [император] просил прощения у всех, кого когда-нибудь несправедливо обидел. Однако припал он и к стопам папского легата[559]

, умоляя и говоря, чтобы его от отлучения освободил и к согласию с церковью возвратил. Миряне, движимые состраданием, прощение давали, легат же господина папы[560] освобождения [от церковного отлучения] не давал, объявив, что это не в его власти, ибо надлежит от самого понтифика ожидать разрешения по его милости. Чего же более? Отказавшись от императорского достоинства, он ушел как частный человек и вернулся к какому-то поместью, которое сын предоставил для его проживания[561]. Как слаба, как шатка, как непрочна мирская власть! Но, не следует говорить о власти, которая ненадежна для каждого, кто ее желает, и которая может бросить того, кто ее добивается.