Вода и ветер

– А я вообще стою на бирже, – сказала я. – И Алена тоже. Дай нам тысячу рублей.

– Не могу, – мрачно ответил папаша, – она поменяла код сейфа, а с собой у меня только три рубля. Хочешь три рубля?

– Иди к черту, – пожелала я.

– Ничем не могу помочь, – вздохнул папаша, – если я взломаю сейф, она выгонит меня на улицу.

– Тогда дай мне три рубля.

– Не могу. Она сказала, чтобы я купил хлеб. Сходи купи хлеб.

– Ладно, – сказала я, забрала три рубля и не вернулась.

19. 35.

Мои сестры, будучи дурами, ничего не смыслят в плане чая. Только в плане плана и дури. Алена так заварила чай, что он показался мн редкостной гадостью. А с виду походил на обычный зеленый. Мы пили его и ржали, вспоминая арбатских алкоголиков.

– Ну и рожа у этого Славы, – сказала Алена. – Он, наверно, последний раз брился на первом курсе. А мылся в последний раз в первом классе.

– Ты лучше вспомни своего мужа, – посоветовала я. – Борода нечесаная, джинсы драные, хлебало поганое. Не муж, а ходячий упрек буржуазному обществу.

– Мне его жалко, – резонно заметила Алена.

– Сантехника Васю мне тоже, в принципе, жалко, но спать я с ним лягу только под дулом пистолета.

– Мне плевать на ваших мужей, – сказала Даша, – но какую фигню этот придурок нам спихнул под видом чая! Такое чувство, будто это сушеные лопухи.

– Да какая вам разница, что пить? – спросила Алена. – Какая вам разница, что есть?

Она встала из-за стола и ушла в соседнюю комнату.

– Может, это надо было выкурить? – предположила Даша. – Обычно, когда всякие индуистские травки пьешь, они ударяют в башку, а тут все равно что пьешь грузинский, только еще противнее.

Она допила чай и тоже смоталась. Зазвонил телефон. Я с трудом нашла его среди завалов грязной посуды.

– Можно Алену Алексеевну? – полюбопытствовал пропитой мужской голос.

– А в чем дело? – спросила я: вдруг это был приятель Алениного мужа, которого тот попросил занять денег. Он уже так делал: ему самому было стыдно.

– Ее стихи будут напечатаны в следующем номере альманаха “Петин санузел”. Их одобрил известный критик Разгильдяев. Он удивлен, почему Алена до сих пор не выдвинула свои тексты на соискание премии “Абзац”.

– Ей уже поздно, – ответила я. – Туда принимают работы авторов в возрасте до двадцати четырех лет, шести месяцев и трех дней. А Алене уже двадцать пять лет, семь месяцев и четыре дня.

– Для нее сделают исключение, – сказал мужик.

В дверном проеме появилась Алена. Волосы ее свисали грязными прядями. За плечами ее висел рюкзак.

– Тебя к телефону, – оповестила я.

– Зачем телефон? – спросила она. – И зачем к нему кого-то подзывать?

– Тебя собираются напечатать в “Петином санузле”.

– Ну и что? Можно прекрасно жить без телефона, без Пети и его санузла. И даже без санузла вообще.

– Алена, – поразилась я, роняя трубку на пол, – ты ведь всегда говорила, что не можешь жить без публикаций и без телефона! Что он – лучшее средство для передачи сплетен, особенно если он испорченный! Что с тобой случилось?

– Стоит человеку хотя бы ненадолго стать самим собой, – заметила Алена, – как все вокруг сразу начинают вопрошать: да что с тобой такое? Мне сейчас неинтересно формулировать ответ на этот вопрос.

И она расслабленной походкой направилась к двери.

– Ты куда? – насторожилась я.

– К себе, – ответила она и взялась за дверную ручку.

– В смысле?…

– Я там, где я хочу быть. Кто знает, где я захочу оказаться через минуту или на следующий день?

– Алена, – произнесла я дрогнувшим голосом, – ты что, совсем, что ли?

– Да. Иногда мне кажется, что я – это не совсем я. А теперь совсем.

– Ты надолго?

– Смотря по какой временной шкале измерять.

Мне надоели ее приколы. Я решила ее не держать.

– Позвони, если не будешь ночевать, – предупредила я.

– Это обязательно?

– Да.

– Хорошо, – улыбнулась она и закрыла за собой дверь.

Я вздохнула и стала прибираться на кухне. Чай в моем стакане оставался недопитым; я, не раздумывая, выплеснула его в окно.

19. 35.

В комнате гулял сквозняк. Даша лежала на диване и смотрела в потолок. От потолка отклеивались куски обоев. Возможно, они отклеивались от Дашиного взгляда, так упорно она туда пялилась. Я решила, что она обдумывает очередной план самоубийства и, не желая ей мешать, вернулась на кухню.

На кухне был папаша. Он курил “Данхилл” и с тоской смотрел на мать, курящую “Беломор”.

– Ты по-прежнему ведешь кошмарный образ жизни, – констатировала мать.

– Ага, – ответил папаша.

– Ты ко мне приходишь ныть и жаловаться, будто я бесплатный психотерапевт.

– Ага, – ответил папаша.

– Тебе вообще на всех плевать, кроме себя!

– Ага, – ответил папаша. – Дай мне сто рублей. Люся принципиально не дает мне денег на водку. На что угодно, только не на нее.

Мать застыла со сковородкой в руке, как свобода со знаменем на картине Делакруа.

– Ну, знаешь… Ты испытываешь предел моего терпения!

– Ага, – сказал папаша и заметил меня. – Зажала три рубля, – упрекнул он.

– Ага, – сказала я. Папаша с тоской посмотрел на кухонный нож.

– Есть у вас холодная вода? – спросил он.

Мать вежливо промолчала.

– Ничего у вас нет, – подытожил папаша, – ни совести, ни холодной воды.