Вода и ветер

– Тем более что водки уже нет.

– Вот я и говорю. Даже водки нет.

Яна медленно набрала номер.

– Ты что, обалдела? – заорала Женя не очень трезвым голосом.

– Почему? Я знала, что ты всё равно не спишь.

– Я только что легла спать. Ты где?

– В пизде, на верхней полке, где ебутся волки.

– Нет, ты дура, что ли? Я же волнуюсь!

– Я тут подумала и решила, что не могу без тебя, – произнесла Яна глубоко прочувствованным тоном. – Как говорил Михаил Берг, ты – женщина моего вдоха и выдоха.

– Пошла к чёрту, дура, – помолчав, ответила Женя. – Вышеславцев обещал завтра вернуть тебе сто рублей.

– Пусть подавится. Как он, кстати, поживает?

– Да нет его у меня! Нет!

Яна поняла, что даже если и есть, то к моменту её появления уже не будет.

– Я сейчас приеду, – сказала она, бросила трубку и повернулась к писателю. – Как отпирается дверь?

– Молча, – сказал он и побрёл к спальне. У самого входа он уцепился за дверную ручку, чтобы не упасть, и спросил:

– Чего ты больше всего на свете боишься?

– Ничего, – ответила Яна, подошла к вешалке и, подождав, пока он грохнется за перегородкой на диван, обернула руку носовым платком и быстро вытянула из бумажника, лежавшего в кармане писательской куртки, пятисотрублёвую купюру.

Замок действительно открывался просто, и жизнь казалась простой, как песня “Venus” группы “Shocking Blue”, и рассвет совсем не казался омерзительным, как вкус водки или завешенная паутиной кухня, на которой эту водку пили.

© 2003.

Укороченная лестница

Суббота, 15 часов 30 минут .

Разве гуманно говорить человеку, что устал от него, как собака? Поэтому я два дня молчала о том, что устала от Алены. Потом я устала молчать и сказала, что меня от нее тошнит. Она пишет дрянь и утверждает, что это стихи; недавно из журнала, такого же идиотского, как ее стихи, пришла рецензия. Алена говорит, что ее стихи надо читать сердцем, а рецензия такая, будто читали не глазами и не сердцем, а жопой. «И нечем жить моей весне», – пишет она. Не знаю, какая у нее весна; я знаю, какая у нее комната. Она живет в одной комнате с мамашей, и сейчас мамаша орет, что наводит в комнате порядок, а Алена ей мешает. Вместо порядка в комнате «мерзость запустения, реченная пророком Даниилом». В другой (моей) комнате ремонт, читай: абзац, и другая моя сестра, Даша. Она в том возрасте, когда глупость сменяется озлобленностью, которая по сути еще большая глупость. Она тоже терпеть не может Алену…

15. 33.

… но сейчас ушла вместе с ней на кухню рассуждать о том, что терпеть не может меня. В свой восемнадцатый день рождения она хотела выкрасить волосы в зеленый цвет, но вместо этого напилась и легла спать на скамейку в парке. Я не помню, что это был за парк, она тоже, зато помнит, что сержант местного отделения милиции был похож на водяную крысу. Я не понимаю, в кого Даша такая уродилась. Алена – понятно, в кого, в мать. Мать раньше была хипповкой, а теперь просто дура. Но Даша переплюнула их обеих. Раз в два-три месяца она оставляет нам записку, что полезла на крышу (бросаться). Потом слезает и оставляет записку, что полезла на подоконник в мамашиной комнате. Этаж, между прочим, второй. Слава Богу, она стихов не пишет. Только записки.

О себе я ничего не хочу говорить: я представляю, что они говорят обо мне там, на кухне, и у самой пропадает желание не только говорить, но и думать о себе что бы то ни было.

15. 40.

На что мы живем? Иногда меня перестает интересовать даже это, вот до чего они меня довели. Мать получает пенсию по выслуге лет и переводит с английского какую-то Джемайму Хант. Я не знаю, зачем и кому это нужно. Я вообще такой не знаю и знать о ней хочу еще меньше, чем о себе. Алена работала в книжном магазине за приличные деньги, а потом ушла оттуда, аргументировав тем, что все ее сослуживцы – идиоты. У нее дурная привычка судить окружающих по себе. У меня вот никогда не было такой привычки. Часть Алениной зарплаты лежит у меня в сумке. Я сказала, что набью ей морду, если через пять минут часть ее зарплаты не будет там лежать.

16. 15.

Я не выдержала и зашла спросить, почему они так орут.

– Потому что подобному собеседнику невозможно отвечать в спокойных тонах, – ответила мать.

– Потому что меня не взяли на работу в редакцию «Собутыльника», – ответила Алена.

– Еще бы! – сказала мать. – Еще бы они взяли на работу такую дуру.

Я замерла, пораженная. В кои-то веки мать, во-первых, оказалась солидарна со мной, а во-вторых, произнесла нечто соответствующее истине. В комнате был порядок. В каждом углу лежали кучи одежды, которой у нас очень много, и которую на днях не приняли в секонд-хэнд: сказали, чтобы мать лучше отнесла их на вокзал и раздала бомжам. Вместо телевизора на тумбочке лежали его запчасти.

– Не надо работать в «Собутыльнике», – сказала я. – Это плохая газета.

– Газета хорошая, – возразила Алена, – это ты не журналист, а дерьмо.