Водораздел

Николай Епифанович догадывался, почему мать так встревожилась. Мать никогда не говорила ему, кто его отец, но от людей он слышал, что отец его живет в Соловецком монастыре. Когда Лонин был маленьким, в деревне его дразнили пригулышем. Чем старше он становился, тем больнее было слышать ему эти слова. У всех его сверстников были отцы, только у него не было. Когда он стал юношей, из-за того, что у него не было отца, многие деревенские девушки избегали его. Только Шурочка не избегала. Шура-Шурочка… Но когда он пришел к ним свататься, его не пустили на порог, а Шуру заперли в горенке. И все потому, что он незаконнорожденный сын бедной батрачки. Лонину вовек не забыть, как горько рыдала Шурочка в своей горенке, когда он уходил. Он был в таком ожесточении, что готов был на самое ужасное — на поджог, даже на убийство, но, к счастью, вовремя опомнился и взял себя в руки. Он вернулся домой, где мать уже готовилась к встрече с молодой невесткой, успокоил расстроенную мать и попросил собрать ему кошель. В тот же вечер он покинул деревню. Ушел куда глаза глядят. Так лучшие годы молодости и скитался с места на место. Столярничал, строил дома, батрачил. Когда началось строительство Мурманской дороги, он тоже перебрался туда. Мать свою он не забыл, посылал ей то немножко денег, то платок, то еще что-нибудь. Однажды он услыхал от кого-то, что Шуру против ее воли выдали замуж и она умерла в родах. Эх, Шура-Шурочка!.. Потом он встретил Кремнева и благодаря ему стал смотреть на многое совершенно другими глазами. Жизнь предстала вдруг в ином свете, к он начал понимать ее. Понял он и то, что не мать была виновата в его несчастье. Ведь он был матери дороже всего на свете. Обосновавшись в Сороке, он при первой же возможности съездил за матерью и попросил у нее прощения за все. Мать плакала, гладя его преждевременно поседевшую голову. С тех пор они жили вдвоем.

— Не езди туда, — попросила мать.

— Почему? Хлеб нужен для Петрограда. Там люди голодают.

Одним из вопросов, обсуждавшихся на уездном съезде, был вопрос об оказании помощи голодающему Петрограду. Несмотря на сопротивление эсеров, кричавших: «Мы и сами голодаем», съезд большинством голосов принял решение помочь Петрограду, и на первом заседании исполкома это дело было поручено Лонину.

Мать хотела что-то сказать, но ее сморщенные бескровные губы задрожали, и она отвернулась. Лонин, погладив мать по плечу, тихо сказал: «Надо ехать». Закрывая за собой дверь, он услышал, как мать, всхлипывая, проговорила ему вслед: «Да сохранит тебя господь, сынок…»

Весь день Лонин провел в приготовлениях к отъезду. Наконец, все было готово и на следующее, утро бывшая стюартовская «Чайка» подняла якоря и вышла с Молчановского острова в открытое море.

Погода выдалась на славу — теплая и солнечная. Дул попутный ветерок, но море было спокойно и пароход почти не качало. На Сорокской губе было полно рыбачьих карбасов, и Лонин порадовался, что столько народу выехало на тони. Если бы он знал, что, стараясь отправить как можно больше людей на море, хозяева этих рыбацких ёл помышляли не столько о том, чтобы побольше наловить сельди, сколько о том, чтобы в деревнях оказалось поменьше мужиков, стоявших за советскую власть. Вдохновленные вторжением белофиннов и появлением на Мурмане союзников, местные богатеи воспрянули духом и решили, что скоро пробьет их час.

Сорока давно уже скрылась из виду. Вдали смутно виднелся остров Жужмуй, на котором стоял бог весть когда построенный маяк. Вспомнилась одна печальная история. В 1873 году поздней осенью вдруг маяк погас. Не зажегся он и на следующий день. Когда поехали узнавать, нашли сторожа маяка и всю его семью мертвыми. Умерли от цинги… «Как-то там сейчас?» — подумалось Лонину, и он мысленно обругал себя за то, что до сих пор не удосужился позаботиться о маяке.

К вечеру они добрались до Соловков.

Лонин раньше не бывал в Соловецком монастыре и поэтому все на острове ему было внове: и массивные крепостные стены с вмятинами от пушечных ядер, которыми английские военные корабли обстреливали монастырь во время Крымской войны, и золотые купола каменных церквей, где монахи как раз совершали вечернее богослужение, и настоящая гостиница с рестораном, где их поместили.

— Как ты попал сюда? — спросил Николай Епифанович у краснощекого паренька лет шестнадцати-семнадцати, пришедшего подмести их комнату.

— Родители послали, — ответил парень. — Я на санках с горы катался и ушиб ногу. Она никак не поправлялась, так меня пообещали богу…

Только теперь Николай Епифанович заметил, что паренек прихрамывает.

— Ты откуда сам-то? Не из Заонежья? — спросил он. Выговор паренька показался ему знакомым.

— Да, из Кузаранды, — ответил тот. Потом поднял голову и, словно оправдываясь, сказал: — Я трудник.