Водораздел

Где-то впереди послышался собачий лай. А как известно, где в тайге собака лает, там и деревня бывает. Но что за деревня могла быть в такой глухомани? Пулька-Поавила и Крикку-Карппа слышали о деревнях Курэ и Шомпаярви, находившихся где-то в этих местах, но, по их понятиям, где-то правее и должны были уже остаться позади. Собачий лай становился все ближе. Вот сквозь деревья блеснуло какое-то озерко. Минуту спустя они вышли на берег ламбы и увидели неподалеку человеческое жилье. Это была всего одна избушка, словно спрятавшаяся от кого-то в глубине тайги.

Путники направились к избушке.

— Вахти, Вахти.

Рыжебородый старик успокаивал собаку, перебирая пальцами густую свалявшуюся шерсть на ее шее.

— Разве не видишь, люди-то крещеные идут…

Пулька-Поавила и Крикку-Карппа переглянулись.

— Входите в избу, — радушно пригласил их старик.

Сняв кошели, они поставили их у входа, перекрестились и только потом поздоровались.

Старик ответил на приветствие и тотчас же стал собирать еду на стол. Он не спрашивал, кто они, откуда. Видно, это его совсем не интересовало.

Для своего преклонного возраста он был удивительно бодрый. Обрамленное густой рыжей бородой румяное лицо, глаза ясные, лучистые. Видно, ему совсем не в тягость жить одному в глухой тайге. Но, судя по всему, он был рад случаю поговорить с людьми.

— Утром вот такая щука попалась в сети, — показал он руками.

— Рыбы в этом озере, наверно, много? — спросил Пулька-Поавила.

— О, кишмя-кишит, — улыбнулся старик. — Хоть через час ходи да проверяй сети.

В красном углу избы висела старинная икона с изображением распятого Христа. Икона вся блестела, отливая золотом. Видно было, что старец каждое утро протирает ее. Сделав двуперстное знамение перед иконой, старик сел за свой столик. Гости тоже перекрестились и сели за другой стол, на который старик поставил для них горшок с ухой. Принявшись за трапезу, старец больше ни разу даже не взглянул на своих гостей, словно забыл о них совершенно.

Кто же он? — гадали про себя Пулька-Поавила и Крикку-Карппа. Судя по всему, старообрядец. Об этом свидетельствовала и безукоризненная чистота в избе. Но как этот старик оказался здесь, на берегу глухого озера? От кого он бежал? Почему? Может, когда-то он совершил какое-нибудь злодеяние или, может, пошел супротив власти? Да нет, не походил он на преступника, тем более на бунтовщика. А может, он в молодости сбежал от рекрутчины или просто, разочаровавшись в жизни, стал отшельником? Кто его знает. Не будешь ведь расспрашивать старика, что и как. Да и не положено говорить за едой.

Некому было вести летопись жизни карельского народа, ибо карелы, за редким исключением, были неграмотны. Правда, писали о жизни и быте карел русские и финские ученые-этнографы, побывавшие на берегах Онежского озера и Куйтти, Латваярви и Выгозера. Но история этого народа так и осталась запечатленной лишь в заросших крапивой развалинах, говоривших о том, что и здесь когда-то жили люди, в крестах, стоявших на развилке дорог, в погрузившихся в илистые трясины гатях, по которым когда-то проходили ратные пути, и, наконец, в легендах и причитаниях, передававшихся из поколения в поколение. Но в глухих деревушках в глубине тайги можно было еще встретить и живых свидетелей далеких событий прошлого — страшного мора и неурожая, горя и войн.

Хозяин этой одинокой избушки тоже был одним из таких свидетелей. Годы его молодости прошли в старообрядческом скиту, который находился когда-то на острове, в двух верстах от его теперешнего жилья.

Возникновение этого скита было связано с историей Соловецкого монастыря. Сам старик никогда не бывал на Соловках, но о монастыре, стоящем среди бурного моря за крепкими каменными стенами, был много наслышан от старых монахов. Рассказы седобородых схимников о той далекой поре, когда их предшественники бежали с Соловков сюда в тайгу, посеяли в его душе какой-то страх, который он испытывал даже теперь, на старости лет, всякий раз, когда речь заходила о Соловецком монастыре.