Воинство ангелов

— Латынь и греческий, — сказал он, — это искушение: чем большие успехи в них делаешь, тем больше погрязаешь во грехе.

— Да, сэр, — сказала я и, словно извиняясь, добавила, что не знаю греческого.

— Вам надо изучать древнееврейский, — сказал он. — Это язык святых пророков. На нем не написано ни строчки, за которую пришлось бы краснеть, прочтя ее в смешанном обществе. В словах этого языка содержится Истина.

Я поняла, что он имел в виду. В Оберлине в смешанных классах разрешалось читать очень немногое из языческих поэтов и совсем ничего из Шекспира.

Он повторил:

— Да, древнееврейский вам необходим. Чтобы вы могли посвятить себя служению Господу.

Я напомнила ему, что древнееврейскому в моем классе не учат.

Секунду он размышлял о чем-то. Потом поднял голову, темные глаза его сверкнули.

— Я подумал, — сказал он, — что мог бы преподавать вам этот язык святых пророков.

— Да, сэр, — сказала я, понимая, что средь бела дня вступила вдруг в царство мечты, где все зыбко и призрачно, и что в любое мгновение могу проснуться, вернувшись вновь к насмешливой пустоте улицы и собственного сердца.

Он нацарапал что-то на клочке бумаги и сунул его мне в руки.

— Раздобудьте эту книгу, — сказал он уже уходя.

Потом неожиданно вернулся.

— Вот, послушайте! — решительно сказал он. Он высоко поднял голову, глотнул несколько раз, отчего над бледным, не украшенным галстуком воротничком заходил кадык, облизнул свои бледные пухлые губы, проведя языком по выпуклой нижней губе, и полились слова. Это был бешеный и неукротимый поток слов, не имевших значения, не имевших иного смысла, кроме высокой своей взволнованности. Глаза его были устремлены куда-то поверх меня, поверх моей головы.

Затем поток иссяк. Горящие глаза потухли, словно подернулись еле заметной пленкой. Он посмотрел вниз, вгляделся в меня.

— Но вы ничего не поняли, — заметил он.

— Да, сэр, — ответила я.

— Наступит время, и вы поймете.

Мне не суждено было проникнуть в смысл этих слов. Но и сейчас передо мной вдруг непрошенно встает его фигура, я вновь слышу эти слова, летящие ко мне сквозь годы, вижу худое лицо, поднятое к теплому осеннему солнцу, и кажется, прислушайся я еще чуть-чуть, сделай маленькое-маленькое усилие, и я пойму смысл этой вдохновенной абракадабры.

В последовавшие затем месяцы я неотступно трудилась, изучая рекомендованную им книгу, но когда пришло время проверить ему мой урок, все, что я знала, куда-то безнадежно улетучилось. Я сидела за сосновым столом рядом с Сетом Партоном, и мне ужасно хотелось коснуться, хотя бы мимолетно, пальцем его покрасневшей от холода обветренной руки, которая лежала прямо передо мной на столе, и желание это буквально снедало меня, в то время как ум мой корчился, пробираясь сквозь тернии священного языка пророков.

Я мечтала о том времени, когда тернии эти будут позади и язык этот предстанет мне ясным и восхитительным, как роза, о времени, когда я пойму прекрасные слова, которые он вновь обратит ко мне на улице, повернув ко мне лицо вовсе не суровое, а доброе и нежное. Я ни разу не видела его улыбающимся, однако знала, что, если я пойму эти слова, он обязательно улыбнется, и я пыталась вообразить себе его улыбку.

Потом настало время его проповеди. За десять дней до этого события он прекратил занятия со мной. В проповеди, сказал Сет, он должен постараться приоткрыть людям Истину, а значит, отвлекаться, готовясь к ней, он не может. Шел февраль, проповедь была назначена на двадцать шестое.

Сет служил вечерню. На утренней службе проповедь произнес доктор Финни, уже немолодой, но все еще величественный со своим гордым орлиным профилем. Он говорил о «крови Христовой как искуплении и спасении». Произносить проповедь в тот же день аудитории, все еще трепетавшей от апокалиптической страсти, с какой говорил утренний оратор, было бы непростым испытанием для каждого на месте Сета, и начал он свою речь весьма сбивчиво, робкий и смущенный, в черном сюртуке и непривычном для него черном галстуке.

С замиранием сердца, в тошнотворном ужасе слушала я беспокойное ерзанье людей на скамейках, шарканье ног, видела, как рассеянно озираются по сторонам прихожане. Сама я слов почти не слышала. Насколько я тогда уловила, это был довольно скучный очерк исторических изменений, какие претерпела доктрина святости и непорочности в Оберлине, изложение доводов за и против. Но существует еще один довод, сказал он голосом ровным и невыразительным, глядя поверх голов собравшихся. «И этот довод, — произнес он, и правая рука его взметнулась над головой, а устремленные к небу глаза сверкнули, в то время как левой рукой он гулко, как по дереву, стукнул себя в грудь, — и довод этот — глас Божий в нашем сердце. Не давайте мирскому шуму, суете мирской заглушить этот глас! Не поддавайтесь природной нашей лености, мраку, царящему вокруг, не обманывайтесь ими! Господь не был бы Господом, если б лишил нас надежды! И да здравствует эта надежда, радостная надежда на вечное блаженство. Кто из нас не чувствовал ее, не испытал этой радости? Ибо радость эта — от Господа! Ищите, ищите ее в сердце своем!»