– Я не читал, мсье. Но я слышал, что теперь, с конституцией, настанет совсем другая жизнь.
– Какая же?
– Почем я знаю, мсье? Я слыхал, она будет намного лучше той, что была раньше… Отправляемся, мсье?
Лошади потрусили по мостовым, направляясь к выезду из столицы. Максимов (несварения, к счастью, не случилось, но после вчерашнего обеда он чувствовал себя не очень хорошо и вот уже сутки напрочь отказывался от еды) глядел в оконце, без сожаления провожая берлинские пейзажи. Как всякого не совсем здорового человека, его тянуло на безрадостные рассуждения о смысле всего сущего на земле.
– Тебе не кажется, – промолвил он, обращаясь к супруге, а в ее лице и ко всему человечеству, – что конституция – это такая соска-пустышка, которой можно заткнуть рот целому народу, словно капризному ребенку? Если верно то, что я вчера прочел в рабочей листовке… кстати, она валялась в двух шагах от входа в королевскую резиденцию и была весьма грамотно составлена на трех языках… так вот, если все, что в ней говорится, хотя бы на треть соответствует истине, прусская конституция значительно укрепляет власть короля. У него есть право абсолютного вето, он может бесконтрольно управлять армией – словом, делать все, что он делал и прежде. Сохраняются старые уголовные законы, система налогов, военный устав… Что же получили свободолюбивые пруссаки? И для чего было затевать смуту? А?
Он задавал свои риторические вопросы в пустоту. Анита, засунув руки, которые отчего-то отчаянно мерзли, в мохнатую муфту, с силой сжимала пальцы, ерзала по сиденью и, вообще, всячески проявляла признаки беспокойства, не замечаемые Максимовым только потому, что он был полностью погружен в горькие политические размышления. Когда экипаж выехал за пределы Берлина, Анита вдруг встрепенулась, взмахнула руками, отчего муфта свалилась под ноги, и крикнула вознице:
– Стой! Остановись, слышишь!
Максимов, дорассуждавшийся уже до общехристианских моральных принципов, поперхнулся цитатой из Екклезиаста и вытаращил на жену удивленные глаза.
– Поворачиваем назад! – приказала Анита.
– Зачем?
– Я сказала: поворачиваем!
Никто ничего не понял – ни Максимов, ни Вероника, ни тем более кучер. Последний, впрочем, и не собирался утруждать себя догадками относительно прихотей своенравных пассажиров. Сказано поворачивать, значит, так надо. Он развернул свою упряжку, и она покатила обратно в Берлин.
– Нелли, – начал Максимов озадаченно, – что на тебя нашло? Я требую…
– Помолчи! – оборвала его Анита.
Так она разговаривала с мужем крайне редко. Очевидно, помыслы, одолевавшие ее в этот момент, были очень важными, и она не желала, чтобы ее отвлекали.
– В гостиницу? – спросил кучер, когда экипаж вновь пересек городскую черту.
– Нет, – отрезала Анита. – В полицию.
И назвала адрес участка, где служил Ранке.
Был день, берлинское общество потихоньку просыпалось и выходило из домов на улицы. Тексты вчерашних королевских указов висели на дверях, на стенах, на афишных тумбах, с которых еще не успели снять объявления о гастролях мистера Хаффмана. Экипаж подъехал к полицейскому участку, и Анита дернула мужа за руку.
– Пошли.
Кучеру и Веронике велено было оставаться на месте.
– Мы скоро, – пообещала Анита, сунув под мышку ридикюль.
Ранке сидел в своем кабинете и разбирал сваленные горой бумаги. Подняв голову на звук распахнувшейся двери, изумленно пробормотал:
– Я думал, вы уже подъезжаете к Магдебургу.
Анита, закрыв дверь и оставив Максимова у порога, сделала шаг к столу.
– Мы подъезжали бы к Магдебургу, да по дороге я вспомнила, что хотела задать вам на прощание еще один вопрос.
– Еще вопрос? Я в вашем распоряжении, мадам.
Ранке привстал из-за стола, выражая готовность ответить на любые вопросы, если это не возбранено законом. И услышал:
Глава последняя. Разговор с мефистофелем
– Что? – переспросил Ранке, глупо улыбаясь. – Где полтора миллиона?
– Именно.
– Правильно ли я понял, что вы подозреваете меня в том, будто я знаю, где находятся деньги Либиха, и держу эти сведения при себе?
– Не совсем правильно, – ответила Анита. – Я подозреваю, что вы держите при себе не сведения, а сами деньги.