Волк в ее голове. Книга II

СООБЩЕНИЯ сейчас

+ 7985 377 3437

Уверен?

В глазах белеет от ярости, но тут сотовый выпрыгивает из руки. Меня разворачивают и подталкивают к автобусу.

— Евгений Леонидович?! — Я едва не срываюсь на крик.

— Твой мобильник вместе с совестью внесли в Красную книгу. Получишь после экскурсии.

Леонидас опускает сотовый к себе в карман, а я возмущённым голубем вспархиваю по ступенькам, в проход между синими креслами. Взгляды десятков людей жалят, как пчелиный рой; багровые тени, вытянутые рассветом, хлещут меня по щекам.

Так, спокойно. Все нормально.

Мой кроссовок с хрустом наступает на зелёный медиатор.

Всё нор…

— Арсеньев, где такую косуху оттяпал? — интересуется Ливанова из «Б». — Адресок помойки, плиз.

— Глядите, хэви-металл! — вторит ей Мухонос.

О, Боги, за что?

Ну да, я надел олдскульную куртку Вероники Игоревны. Утром меня занимал не выбор гардероба, а сокрытие улик (то бишь, пореза) от бати.

Между тем свободных мест в автобусе нет. То есть, от слова «совсем». Здесь копошится полтора десятых класса, и остаётся забраться Симоновой на голову или лечь в проходе. Ага. Ну, или я втиснусь на «Камчатку», где разместились «Три Ко» и, судя по подлокотнику в руках Коваля, разбирают автобус на запчасти.

— Жми сюда! — Валентин замечает меня и слабо машет салфеткой. Лицо его бледное, длинные волосы не стянуты в хвост, а висят сталактитами, как у мокрого кота. — Мы подвинемся.

В голосе Валентина проскальзывает неуверенность, словно он боится отказа. И впрямь: внук священника, горе-рэпер и горе-отличница — вариант, скажем так, не очевидный.

— Сын мой?.. — ещё громче зовёт Валентин, потому что я по-прежнему топчусь на месте, и сдвигает Гордеек-Коваленок вбок.

— На коленки посади, — советует Коваль. Валентин бросает на него сердитый взгляд и отвечает немецким «dummerweise».

Я сдаюсь и протискиваюсь на крайнее сиденье. На спинке напротив безымянный художник маркером нарисовал паровозик и девушку из XIX века. Надпись под ними утверждает:

КАРЕНИНА ДУРА! ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА!

Не знаю насчёт Карениной, но один мой вздох, и Гордейко вывалится в проход, потому что я зажат между холодным окном и рюкзаком Валентина.

— Ты мог найти куртку ещё древнее? — спрашивает он. В нос неприятно пыхает перегаром и рвотой, и я машу рукой, гоню запахи прочь.

— Поверь, ты выглядишь и пахнешь куда хуже.

— Издержки производства. — Валентин достаёт новую салфетку и трёт пятно на пиджаке. — Я, тасказать, превращаю своим телом вино в воду.

В голове проскакивает что-то нравоучительное, об алкоголе и молодых организмах, но тут автобус взрыкивает и дёргается с места. Мы с гулом разгоняемся сквозь огненно-белёсые тяжи — навстречу солнцу, рассвету, дню, и бледный призрак гимназии уходит вбок-назад, захлёбывается в тумане.

Это движение в молочной дымке расслабляет тело, но вскоре, словно в насмешку, раздаётся голос Леонидаса:

— «10В». Передаём доклады. Надеюсь, все написали?

У меня возникает желание хлопнуть ладонью по лбу.

Нет, ёкарный бабай, не все. У некоторых вчера была ПОНОЖОВЩИНА… эм, потопорщина.

Валентин не без труда выковыривает листочки из своего рюкзака и вручает Олесе, чтобы та передала дальше.

— Ваша диссертация, мсье АрсенЕв?.. — Валентин выжидательно смотрит на меня.

Я качаю головой.

— Вообще забыл.

— Сын мой, ты про наш китайский так не забудь.

— «Сказал он сто пятьсот раз».

— Поскольку у нас по программе дальше спирты и фенолы, — вклинивается голос Леонидаса, — и поскольку из вас, олухов, никто никогда ничего не читает, мы смотрим учебный фильм. Глазеть в телефон, в окно и на соседей запрещается под страхом пыток испанским сапогом.

— Он это серьёзно? — стонет Валентин и упирается лбом в сиденье впереди. — Неужели хотя бы день нельзя без этой фигни?

Из-под его пиджака выпрыгивает серебряный крестик и блестящим маятником качается в воздухе.

— Гапоненко и компания, биться головой о сиденья рано, у вас впереди диагностика.

Оба десятых класса шумят, как сосны в бурю, но Леонидас это хладнокровно игнорирует: включает телевизор у кабины водителя и запускает чёрно-белый (точнее, коричнево-белый) фильм.

О, Божечки-Божечки-Боже. Эта документалка старее моего бати.

Я с напряжением жду фразы Леонидаса «где домашняя работа Арсеньева», но нет, всё спокойно. Никто Артура Александровича не трогает, никому он задаром не сдался — кроме, разве что, Валентина, который втыкает мне в ухо свой наушник.

Раздаётся мелодия печального пианино. Туман за окнами редеет, и автобус заполняет алый рассвет.

— Красиво… — говорю я Валентину. Он дёргает бровями.

— Вчера накачал.

Низкие лучи солнца нагревают и без того душный салон, и я прижимаюсь виском к прохладному окну. Под грустное пианино в моих ушах проносятся одноэтажные дома: дерево, жесть, шифер. Их сменяет березняк в огненных полосах, сквозь который — параллельно с нами — бежит лось.