Волк в ее голове. Книга II

Телефонный разговор Дианы не замолкает. Когда мы едем обратно, наверх, она то хихикает, то «угукает» и под конец обещает собеседнику, что придёт на детскую площадку.

Интересно, к кому? К другу? К подруге? К подельнику в грабежах машин?

Нет, голос её звучит слишком спокойно и даже… ласково?

Внутри меня разбегаются паучки любопытства и недовольства — и в какой-то момент я понимаю, что завидую. Завидую этой «другой», скрытой жизни. С нотками радости, со встречами в условных местах.

Я корчу Диане противную рожу, громко хрущу чипсами, и в ответ мне показывают средний палец.

Вот и славненько.

В отдалении рокочет гром, и беззвучно, в рассинхрон с ним, вспыхивают зарницы за стеклянным фасадом «Пирамиды». Качаются сосны, вечернее небо заволакивает дымкой грозы. Плывут мутные, полуразмытые облака, и от их цвета, необыкновенного, дымчато-бурого, замирает сердце.

— Оки-оки, — соглашается с собеседником Диана и бросает телефон в карман. Нахмуривается. — Про чего мы говорили?

От движения косая футболка сползает с плеча Дианы и приоткрывает зубчатую линию между шеей и ключицей.

Меня пробирает озноб.

Этот шрам мерещился мне на фото мёртвой девушки.

Этот.

— Мы… а-а-а… Мы говорили… Сорян, а почему всё-таки кто-то должен жаловаться? — Я вытаскиваю из пакета очередную чипсину: огненно-рыжую, ребристую, с запахом чего-то копчёного, с формой корявой восьмёрки. Или, если хотите, корявой бесконечности. Хрусь.

— Чел. — Диана со стоном натягивает шапку-гондонку на брови, и моих ноздрей касается запах немытых волос. — Ты как кролик-зануда.

— Кролик-зануда?

— ПРЕКРАТИ ПЕРЕСПРАШИВАТЬ.

Она сжимает губы и трёт несуществующее пятнышко на резиновом поручне эскалатора.

— Я поговорила… ну… «Тет-а-тет»? — с Валентосом.

Брови у меня ползут вверх, а перемолотая бесконечность комом встаёт в горле. Сейчас блевану, сейчас блева…

— Чел, не это! С ума сошёл? Я… я объяснила… — Диана замолкает, точно спотыкается о невидимую преграду. — Я ходила… Он на двери нашей четвёрку сделал.

У меня в груди будто образуется тяжёлый камень. Я вспоминаю подбитую физиономию Валентина, и его расколоченный телефон, и обозлённость, обречённость, разочарование — словно бы неприятные события одно за другим валились на чашу весов и придавили всё хорошее ко дну души.

— Чего с лицом? — замечает Диана мою реакцию.

Молчать. Артур Александрович, вам стоит помолчать.

Молчать!

Я спасительно заглядываю в пакет из-под чипсов, запрокидываю голову и засыпаю солено-беконовую труху в себя, как в коптильню.

— Че-ел? Кто-то умер?

— Это объясняет Чёрное море у него под глазом.

С душераздирающим шорохом я сминаю пустой пакет, схожу с эскалатора и оглядываюсь в поисках мусорки. Карман? Рюкзак? Диана?

— Ты…

— Двинула разок. С кем не бывает?

— … кто? Пахан на районе? Ты не думала вместо этого учёбой заняться? Крышей над головой? Поискать свою маму?

В лице Дианы что-то вздрагивает, как если бы занавеска подёрнулась от сквозняка.

— Ну всё, пошло говно по трубам.

— У тебя дома целые коробки её вещей. — Я сердитыми, рваными движениями расправляю и демонстрирую жёлтый пакет. — НЕБОСКРЁБЫ из коробок.

Диана молчит, и моя поднятая рука немеет от напряжения.

Мы сворачиваем за «Пельмешку» — из дверей расползаются ароматы мясного бульона — и, когда впереди показывается жёлто — синяя вывеска «ФОТОМИР», я спрашиваю уже тише:

— Ты понимаешь, в кого превращаешься?

— Вместо нравоучений лучше бы позвонил, — с досадой отвечает Диана, — года так ДВА назад.

— Да ну? А может, стоило пореже играть в молчальницу?

Она останавливается у стеклянных дверей «ФОТОМИРа», будто резко вжимает тормоз в машине. Руки её приподнимаются по инерции, опускаются; на лице выступают желваки.

— Иди. Ты. На хер. — Диана бьёт меня в плечо, и это больно. — На хер.

Она снова ударяет, ещё сильнее. Краем глаза я замечаю беременную женщину, за которой мы занимали, у стойки обслуживания «ФОТОМИРа». Розовощёкий сотрудник, похожий на купидона с картин Возрождения, отдаёт ей чек и фирменный сине-жёлтый пакет.

— Прекрати драться! Ди…

— Прекрати быть уёбком!

— Наша очередь!

Диана поджимает губы и оглядывается. Тощий диакон, сверкая позолотой на зелёном стихаре, встаёт с диванчика для посетителей и переходит на место беременной. На наше место.

В солнечное сплетение вонзаются иголочки страха. Когда я шагаю внутрь салона, нос забивают вонь озона, тонера и раскалённого пластика.

— Молодые люди, ведите себя прилично, — строго говорит диакон. — Если люди говорят на мате, их уровень где-то у дна, они превращаются в подонков.

Чёрные глаза Дианы мрачнеют, губы сжимаются, но ответ звучит на удивление сдержанно:

— Я занимала за ней. — Она показывает в сторону дверного проёма, за которым скрылась беременная.

Купидон неприятно осклабивается и гнусавым тенором предлагает:

— Давайте, девушка, уж уступим святому отцу. Видно же, на богослуже…

— Я. Занимала. За ней. — В голосе Дианы проступают глухие нотки, но диакон не слышит или не слушает и замечает с той же строгостью:

— Спешка, молодые люди, до добра не доводит. Из тех, кто с чернильными пятнами на руках…

— Съебись на хер с моего места!