Волк в ее голове. Книга II

Безбожно сокращая и упрощая текст Валентина, я отправляю историю отца Николая на переплавку с русского на китайский. Получается плохо. Скорее, совсем не получается, и Долорес Михайловна то и дело останавливает меня. Она правит, подсказывает, повторяет, и мы начинаем заново, и правим вновь, и повторяем, и конца-края не видать. Валентин переминается с ноги на ногу и смотрит то в окно, то на шкаф, поверх которого улёгся бумажный дракон, забытый там с китайского Нового года.

— Арсеньев, стоп! — Долорес Михайловна прищуривается, цепляет ткань подкладки блестящими пассатижами и тянет на себя. — Мне ещё, видимо, долго пить обезболивающее, что мы взяли тебя в эту группу, но на сегодня хватит.

Я обиженно стискиваю челюсти.

— В итоге один вопрос, — продолжает она, — оценку делим поровну или каждый получает заслуженное?

— Мне фиолетово.

— Общую, — твёрдо говорит Валентин.

Ткань неожиданно вырывается из культи застёжки, и Долорес Михайловна чудом не залепляет в него пассатижами. Она удивлённо разглядывает освобождённую молнию.

— Тогда обоим — «тройка». Хотя, Гапоненко, у тебя был почти синхронный перевод, и за это ты получаешь… — Долорес Михайловна лезет в пакет на углу стола и вытаскивает кулёк из фольги. — … бутерброд с сыром.

Симонова с блаженным восторгом наблюдает за нами, и я машинально улыбаюсь в ответ. Проходит секунда, другая, и улыбка моя тяжелеет, — потому что Симонова смотрит все-таки на Валентина, смотрит и радуется, и — Господи! — до чего же неприятно, когда ТАК, сквозь удушливые волны русых волос, симпатичная девушка любуется другим парнем.

— Поставьте ему, чё он заслужил, — прошу я за Валентина. — Мне и так норм.

Это, конечно, вранье. Мне не то что не норм — я злюсь. На свою забывчивость, на принципиальность Долорес Михайловны, на Валентина, наконец, который в кои-то веки сделал китайский и заслуживает большего, чем «бутерброд с сыром».

— Арсеньев, закончили. — Долорес Михайловна расстёгивает-застёгивает молнию, бухает сапог на пол и с блаженным видом надевает. — Следующая команда… Мисерва-Симонова-Шупарская. Быстро-быстро, девочки, чтобы все успели!

Мы с Валентином и бутербродом возвращаемся на места, и пытку продолжает Симонова.

В тревоге я жду конца урока.

Поначалу причина мандража ускользает от меня — ведь командное задание закончилось, и можно расслабиться, — и лишь потом я сознаю, что хочу быстрее попросить прощения у Валентина. Будто мои слова или их скорость играют хоть какую-то роль.

«Да не нужны никому эти жалобные извинения… сделай что-то хорошее», — всплывает в голове напутствие Дианы, но сейчас оно приводит меня в раздражение. Чего хорошего я сделаю для Валентина? Дом ему построю? Сварю им с Олесей романтический ужин?

Ревёт звонок, я механически закидываю вещи в рюкзак и нагоняю Валентина в коридоре.

Мой рот открывается, но вместо извинений из него вываливается бессмыслица о предках Арсеньевых и Гапоненко. Монолог ни о чём.

Мы доходим до лестницы, растопыриваем руки и огибаем жёлтый знак «ВНИМАНИЕ МОКРЫЙ ПОЛ». Всё это время я не затыкаюсь ни на секунду, словно не человек говорит, а прорвало плотину.

Валентин не слушает. Он листает в телефоне косплейные фотки Олеси, и бисеринки пота на его бледном лице поблёскивают в жидкокристаллическом сиянии. Ему жарко? Плохо? Опять выпил накануне? Усилием воли я затыкаюсь и нервно подбираю следующую тему.

Пауза затягивается, под мышками у меня взмокает.

— Ты видел? Я тебе…

— Прости? — Валентин на миг отвлекается и запускает ролик. Судя по убегающим назад рельсам, Олеся снимала наши леса из заднего вагона поезда.

— «Не держите зла…».

Губы Валентина вздрагивают, будто непослушная мысль вырывается из клетки самоконтроля и всплывает на поверхность.

— Сын мой, я не злюсь.

— Это… а? Ну да.

В голове мигом пустеет, как в покинутом доме.

Мы медленно поднимаемся по лестнице, и мимо туда-сюда проталкивается 10 «А».

— У тебя прошла кровь? Порез… — спрашивает Валентин и листает фото дальше.

Не совсем.

— Война — фигня, главное — манёвры.

— А осьминог?

Я невольно застываю.

— В смысле?

— Щупальца, присоски, клюв…

— А, Диана? — Я выжимаю беззаботную улыбку. — Пока друг друга не убили.

Валентин подозрительно прищуривается, будто он не до конца меня понимает. Что ж, и я не всегда себя понимаю — в этом у нас много общего.

Мы минуем пролёт перед входом в спортивный зал, и я решаюсь напомнить о кассете:

— Т-ты видел мой вопрос?

Валентин переворачивает телефон и быстро печатает сообщение Олесе. В углу экрана сплелась паутина трещин. Прежде я её не замечал и невольно задаюсь вопросом, откуда она взялась.

Валентин уронил сотовый?

Упал?

— Видел? — неуверенно повторяю я. — В записке?..

— Сын мой, мои глаза на месте.

— И как? Есть на чём кассету?..

Валентин морщится и приостанавливает суматошный бег пальцев. Моргает. Губы его вновь вздрагивают, а брови сдвигаются — словно там, за фасадом лица, за костями черепа и извилинами мозга движутся тектонические плиты. Как если бы далеко-далеко произошло землетрясение, и тарелки в буфете задребезжали.