Волшебник

Впрочем, строгость давалась ему с трудом. Он по-прежнему показывал фокусы за столом и наряжался волшебником на детские праздники, которые посещал с Эрикой и Клаусом. Однажды ему пришлось успокаивать Клауса, которому приснился человек, который держал собственную голову под мышкой. Томас велел сыну, если он снова увидит того человека во сне, отвести глаза и как можно тверже сказать, что его отец – могущественный волшебник и что человеку с головой под мышкой не место в детской спальне, а еще ему должно быть стыдно за свое поведение. Он заставил Клауса повторить эту фразу несколько раз.

На следующее утро во время завтрака Клаус заявил матери, что его отец обладает магическими умениями и знает слова, которые способны изгнать злых духов.

– Папа у нас волшебник, – сказал Клаус.

– Он волшебник, – повторила Эрика.

Начиналось все как шутка, застольная острота, но прозвище прижилось. Эрика подговорила всех гостей обращаться к Томасу только так, и никак иначе.

Война шла, Томас продолжал читать статьи Генриха. Брат редко писал о войне напрямую. Вместо этого он делился рассуждениями о Второй империи, оставляя читателям возможность проводить параллели между тогдашней Францией и нынешней Германией. Однако с ростом антивоенных настроений брат осмелел. Даже согласился выступить на антивоенном митинге социалистов в Мюнхене, где заявил, что война не повод для радости, она не улучшает нравов, не возвышает душу, война не бывает справедливой и праведной и не делает людей братьями.

Томас изучал каждую фразу Генриха. Несомненно, фраза про братьев была камнем в его огород. И всякий, кто это прочтет, поймет, что между братьями Манн полыхает вражда.

Когда война закончилась, разговоры за столом сосредоточились на Катиных поисках еды и ее беспокойстве о родителях.

– Удивительно, – говорила она, – но яиц теперь вдоволь, но нигде не найти муки. А единственная зелень, которую можно раздобыть, – это шпинат.

– Мы ненавидим шпинат, – заявила Эрика.

– А я ненавижу яйца и муку, – добавил Клаус.

Клаус Прингсхайм рассказал им, что собирает оркестр из мобилизованных.

– С некоторыми из них я учился. Они были талантливыми музыкантами. А теперь у них трясутся руки и больные легкие. Не знаю, на что они будут жить. Им повезло вернуться с фронта, но я не представляю, что с ними будет дальше.

Клаус предупредил Томаса и Катю, чтобы были осторожны на улице.

– Два дня назад группа молодцов, одетых как крестьяне, стояла на углу с тачкой яблок. Увидев отца, который возвращался из университета, они принялись швырять в него яблоками и попали ему в ухо.

Эрика начала смеяться.

– Он съел яблоко?

– Нет, моя мать его выбросила и позвонила в полицию. Выйдя на улицу, я обнаружил, что это не крестьяне, а социалисты, которые демонстрируют, что могут делать все, что им заблагорассудится.

– Они и в вас швырялись? – спросил Томас.

– Они не знали, кто я такой, но на вашем месте я бы поостерегся, – ответил Клаус Прингсхайм. – От полиции помощи не дождетесь. Они заявили моей матери, что, если она беспокоится о своей безопасности, пусть наймет частного охранника. Как говорит один мой друг-музыкант, скоро они раздобудут оружие вместо яблок.

– Если они раздобудут оружие, – сказал Томас, – им не уйти от наказания.

– Некому будет их наказывать, – сказал Клаус. – Социалистам ничего не стоит установить в городе свою власть. Это следствие нашего проигрыша в войне. Полиция бессильна.

– Мы больше не хотим ничего слышать о войне, – сказала Катя. – Этот человек, Эрнст Бертрам, заходил несколько дней назад. У него был такой кровожадный взгляд, что я его прогнала.

Она с вызовом оглядела стол. Уже какое-то время Томас недоумевал, куда подевался Бертрам, и размышлял, должен ли ему позвонить.

После ужина Томас собирался выразить Кате свой протест, но в тот день она рано улеглась, и ему оставалось лишь в одиночестве разглядывать книжные полки в поисках утешения.

Война была проиграна. Его книга дописана и вскоре будет опубликована в новой Германии. Еще каких-то полгода назад можно было рассуждать о патриотизме и национальном самосознании, теперь все говорили только о раненых и убитых. Газеты писали о карточной системе и иссякающих запасах. Кайзер ушел, и никто не знал, кто придет ему на смену. Отныне Германия была республикой, но Томасу это казалось несерьезным.

В такой вечер стихи не шли в голову. Томас понимал, что и философские трактаты, которые недавно занимали его ум, сегодня не помогут. Никто из немцев не мог принести ему утешения. Если бы пришел Бертрам, Томас спросил бы его, зачем было развязывать войну, если оказалось, что ее так легко проиграть? А еще ему хотелось бы знать, остались ли у Германии поводы для гордости?

Если бы пришел Генрих, Томас спросил бы его: неужели Германии придется подчиниться победителям? И каково теперь писателю сидеть в кабинете, книжные полки которого сверху донизу уставлены великими немецкими книгами, и как ему теперь слушать на фонографе великую немецкую музыку по вечерам?