Волшебник

Однако Томаса в статье оскорбила не позиция брата. Вторая же фраза эссе гласила: «Творец достигает зрелости лишь в относительно преклонном возрасте – а тому, кто казался естественным и искушенным в двадцать с небольшим, суждено вскоре иссякнуть».

Томас показал статью Кате.

– Это выпад против меня. Я прославился в двадцать с небольшим. Он пишет обо мне.

– Но ты же не иссяк.

Томас не решился ей возразить, что даже успех «Смерти в Венеции» не превзошел успеха его первой книги и Генрих насмехается именно над этим.

Когда пришел Бертрам, Томас почувствовал, что готов выплеснуть раздражение против брата.

– Он никогда не простил мне ни славы, которую мне принесла моя первая книга, ни того, что я женился на женщине с деньгами и завел семью, в то время как ему не везло в отношениях и женился он только сейчас.

– Он похож на всех этих социалистов, – сказал Бертрам. – Их переполняет злоба.

Однажды Томас приехал в Поллинг к вечеру. Юлия сидела в полутьме, когда он вошел в гостиную.

– Кто там? – спросила она.

– Томми, – ответил он.

Пока он закрывал за собой дверь, Юлия, не теряя времени, бросилась в бой:

– Томми? Я согласна с тобой, он похож на маленького генерала, который ведет в бой свою игрушечную армию. Скоро он вступит в Бельгию под звуки горна. Откуда в нем эта воинственность? Я сказала его жене, что ей следует утихомирить своего мужа. В ответ она просто промолчала. Знаешь, я никогда не любила Катю Прингсхайм, твоя Мими нравится мне куда больше.

– Мама, это я, Томми.

Она обернулась и всмотрелась в него.

– И впрямь, это ты!

Когда в Мюнхене он рассказал Луле об этом происшествии, она рассмеялась:

– Мама любит вас обоих. С Генрихом она Роза Люксембург. С тобой – генерал Гинденбург. Со мной обсуждает подушечки для булавок и ткань для обивки мебели.

Катя пыталась завязать отношения с невесткой Мими, обмениваясь с ней посланиями и подарками, но сами братья полностью прекратили общаться. Томас с раздражением отмечал, что статья о Золя нашла своих почитателей, сделав Генриха публичной фигурой, одним из пресловутых смельчаков, не боявшихся говорить о войне правду.

Большинство ранних книг Генриха не переиздавались. И ни одна из его книг не знала коммерческого успеха. Теперь десятитомное собрание сочинений Генриха Манна, выпущенное одновременно с дешевым изданием в мягкой обложке, красовалось в витринах книжных магазинов. Неприятие Генрихом войны извлекло его из забвения, даровав ему скромную литературную славу.

Даже когда Мими родила дочь, Томас не счел нужным его поздравить. Он слышал, что квартира Генриха на Леопольдштрассе стала прибежищем тех, кто разделял его пацифистские взгляды и новые политические идеи. Социальная жизнь Томаса на другой стороне реки Изар ограничивалась визитами Эрнста Бертрама. Томас по-прежнему был не в состоянии вернуться к роману. Его книга о войне, которую он бесконечно переписывал, становилась все тяжеловеснее.

Постепенно различия между братьями, занимавшими активную политическую позицию, становились более резкими. В то время как Генрих обретал все новых сторонников среди молодых левых активистов, Томас обнаруживал, что даже самые преданные его читатели порой высказывались о нем неодобрительно. Из-за цензуры писать о войне напрямую было непросто. Однако обсуждение в печати относительных достоинств братьев Манн давало возможность писателям и журналистам завуалированно высказывать свое отношение к войне.

Наедине Томас и Катя войну не обсуждали, но однажды в компании родителей и братьев Катя дала ему понять, что не верит в победу Германии и не поддерживает курс на войну. Она высказалась совершенно недвусмысленно, но ее тон был легок и безмятежен, и это не дало Томасу возможности ей возразить.

– Наш долг – любить Германию, – сказала Катя, – но также наш долг – читать гётевского «Фауста», первую и вторую части. Для меня это слишком много. Я люблю мужа и детей. Люблю свою семью. Эта любовь забирает все мои силы. Вероятно, это очень дурно говорит обо мне и людям следует относиться ко мне с презрением.

Томас перестал высказываться о войне не только в гостях у Прингсхаймов, но даже в собственном доме, за собственным столом. Дети, особенно Клаус, росли шумными и непослушными. Если до войны Томас часто садился за стол усталый и довольный после утренних трудов, уверенный в себе и готовый шутить с детьми, то теперь он без конца делал замечания десятилетнему Клаусу или заявлял, что Голо неделю не получит десерта, если не перестанет игнорировать вопросы, задаваемые матерью.