Волшебник

Томас считал, что одновременно живет в трех Германиях. В первой – необузданной и дерзкой – обитали его старшие дети. Эта новая Германия жила так, словно старый мир нуждался в переделке и все его законы следовало переписать.

Вторая Германия также была новой. В ней жили немолодые люди, проводившие зимние вечера за чтением романов и стихов. Именно они заполняли концертные залы и театры, чтобы послушать, как он читает свои книги.

Сразу после войны Томас почувствовал, что для многих образованных немцев стал своего рода изгоем. Его статьи и выступления отвечали общественным чаяниям, когда война начиналась, устарели к ее середине, а после ее окончания никто больше не хотел его слушать.

Со временем, впрочем, то, что Томас писал о Германии и войне, изгладилось из читательской памяти, уступив место его романам и рассказам, которые немцы неожиданно полюбили. Его книги воплощали свободу; он драматизировал события, сгущал краски. «Смерть в Венеции» считалась современным взглядом на сексуальность, «Будденброки» – романом о закате старой купеческой Германии. То, как Томас изображал женщин, привлекало к нему сердца немок-читательниц.

Томасу нравилось получать приглашения, показывать их Кате и, сверившись с ежедневником, принимать. Он любил, когда его встречали у вагона или присылали за ним автомобиль. Любил ужинать перед выступлением с городскими чиновниками, редакторами, издателями. Ему нравилось, когда к нему относились с почтением, и он никогда не отказывался от гонораров.

Оказалось, его аудиторию сложно утомить. Он мог читать целый час, и его внимательно слушали. По совету Кати Томас в начале вечера долго рассказывал о книге, чтобы после насладиться мертвым молчанием, которое опускалось на зал, когда он начинал читать. Если его было плохо слышно, Катя делала ему знак, и он возвышал голос. Временами это напоминало ему церковную службу, где он был священником, а его текст – священным писанием.

Среди слушателей непременно оказывался молодой человек, который привлекал его внимание. Одни приходили со своими образованными родителями, других, особенно тех, кто постарше, манила его «Смерть в Венеции». Стоя за кафедрой, Томас всегда находил такого юношу в первых рядах. Во время лекции он то и дело одаривал его пристальным взглядом, затем отводил глаза, и у юноши вскоре не оставалось сомнений, что он делает это специально. После выступления Томас избегал тех, кого так беззастенчиво разглядывал, и зачастую объект его внимания просто исчезал в ночи. Иногда молодые люди, набравшись смелости, подходили к нему с книжкой в руке, и они могли перекинуться несколькими словами, пока Томаса не отвлекали жаждущие общения читатели.

Третьей Германией была деревушка Поллинг, где жила его мать. Эта Германия осталась неизменной. Многие местные жители успели повоевать, многие были ранены или убиты, однако после войны жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Те же машины убирали урожай; в тех же амбарах хранилось зерно и сено. На стол подавали привычную еду; в церквях читались старые молитвы. Отсюда Мюнхен казался таким же далеким, как и до войны. И даже расписание поездов осталось прежним.

Макс и Катарина Швайгардт, у которых его мать снимала жилье, постарели, но тоже нисколько не изменились. С присущими ей тактом и добротой Катарина высказывала Томасу беспокойство о здоровье Юлии. Их дети, унаследовавшие родительские ум и проницательность, говорили с местным акцентом.

Сменить компанию Эрики и Клауса на пребывание в Поллинге означало сменить Германию хаоса, где царила полная неопределенность, на безмятежную Германию, где ход времени совершенно не ощущался.

Впрочем, на свете нет ничего вечного. Лула с матерью жаловались, что инфляция медленно съедает их доходы, и Томас понимал, что за инфляцию следует благодарить победителей, обложивших Германию калечащими экспортными пошлинами. Томас, как и все немцы, осуждал эту политику, считая ее проявлением мстительности. Однако ему потребовалось время, чтобы разглядеть в инфляции не только причину всех постигших Германию бед, но также источник возмущения, подавить которое в будущем будет нелегко.

Гонорары за публикацию его книг за границей взлетели вместе с долларом, у них с Катей не возникало трудностей с выплатой жалованья слугам. Они также могли себе позволить помогать и Эрике с Клаусом, и его матери и сестре. Манны содержали два автомобиля и шофера.

Их богатство не осталось незамеченным. Однажды, когда в доме было особенно много визитеров, он спросил у Кати, откуда взялись эти люди.

– Они продают вещи. Знают, что у нас водятся деньги. Картины, музыкальные инструменты, шубы. Женщина, которая пришла последней, сказала мне, что у нее есть ценная статуя на продажу. Я не знала, что ей ответить.