Воображение мира

Если думать о России упорно, всесторонне, глубоко, то определенно угодишь в либералы, поскольку долгое думание приучает к милости, хотя бы из терпения.

А ежели о России думать поверхностно или совсем не думать, то попадешь во власть или в рабы. Ибо безмыслие лишает эмпатии и приучает к жестокости.

Вероятно, все дело в языке. Трудное чтение вызывает ненависть рабов и их хозяев к работе мысли, доказывающей их существу справедливость смысла. Стоящее усилий чтение воспринимается как вторжение – вот откуда ненависть.

Тирания расправляется с аристократией с помощью народа, из низменности превозносящего тирана над чем-то непонятным и свободолюбивым, и потому враждебным.

Вообще тирания – это что-то вроде массовой культуры, она удовлетворяет спрос на насилие, позволяет каждому побыть тираном, пусть и ценой жизни, «оно того стоит».

То есть народ – его образ, по крайней мере, – преобразуется растлением так, что он, народ или его образ, становится подсознанием тирана.

Подсознание всегда на долю шага опережает сознательную деятельность.

В этом губительность «темной стороны»: тиран есть дитя ненависти не столько к миру, сколько к самому себе, ибо он не только его часть, он его нерв.

Чем сильней ненависть, тем мускулистей и коварней реакция подсознания, воплощенного в народе: самый опасный и беспощадный враг разума – его собственное, пусть и кривое отражение.

В то время как ненависть аристократа беспомощна перед поражением соперника.

Белый бык на изумрудном поле

Во втором классе я читал, держа под партой, «Три билета до Эдвенчер». Однажды училка это заметила, выхватила у меня книжку и швырнула ее в угол. Обложка была мягкая и следы этой травмы на ней сохранились. На меня эта выходка не произвела впечатления, потому что очень хотелось дочитать, и я все еще оставался на пути в Эдвенчер. Редко когда в жизни я вожделел книжку так, как тогда – до конца урока, глядя на нее, лежавшую в углу класса под доской. Мне вообще кажется, что книга часто единственный способ выжить.

А когда мне было двадцать восемь, я целое лето таскал с собой в рюкзаке какой-нибудь том из «Александрийского квартета» и непременно не закрывал при выходе из метро – как заклинание от ментов: книга в руках действовала на них как сигнал, что взять с меня нечего – ни в прямом, ни в переносном смысле.

Таковы первые впечатления о Дарреллах – очень разные, но обоих я читал с жадностью и благодарностью.

В не малой степени именно благодаря им обоим третий день заглядываюсь, как по берегам Яркона в изумрудном разнотравье, становящемся все выше, гуще и пахучей, пасутся группы белоснежных египетских цапель.

Словно по мелководью, они чинно ходят в траве, иногда подавая вперед маленькую голову с ярким желтым клювом.

Не очень ясно, на что птицы охотятся в сухих лугах: ни разу не видел, чтобы они что-то склевывали. Но главное – непонятно, почему цапли так завораживают: белоснежные фигурки в море свежей зелени.

И вдруг вспомнил, что это – точное совпадение: мальчик Ким – герой одноименного романа Редьярда Киплинга – грезил именно таким сочетанием цветов: фигурой белого вола, погруженного в сочное поле пастбища.

Вместе с наставником, буддийским монахом, стариком, в конце жизни искавшим в Индии некую священную реку, чтобы на берегах ее избавиться от колеса перерождений, Ким живет на дороге, на пути к снежным вершинам Гималаев.

Для ирландско-индийского ребенка это было видением рая, пророчеством рано умершего отца, синонимом освобождения от тоски одиночества и беспомощности: «Твой поиск окончится, когда ты отыщешь на своем пути белого вола в изумрудном поле».

Сейчас луговины под эвкалиптами привлекаютне только цапель и гусей, но и рвущихся с поводка собак – не то пахучей разновидностью шалфея, не то пробившимся иссопом. Растение это наиболее известно западной цивилизации по пятидесятому псалму: «Окропи меня иссопом и очищусь…»; на Востоке это затр, чудесная пряность. Бедуины в освеженной дождями пустыне собирают ростки затра семьями – фигуры женщин и детей в пестрых одеждах в такие дни рассыпаны по склонам холмов Иудейской пустыни.

Средняя тьма

У логики со злом сложные отношения. Либо ее у зла нет, либо она исчезает со временем. Ибо зло – это слуга небытия, и сама его природа не допускает зло в будущее. Для него это все равно как для рыбы выйти на сушу.

В этой принципиальной отделенности зла от будущего, от жизни, и кроется зерно различия, благодаря которому мы ощущаем зло как потустороннюю субстанцию.

Добро никогда прочно не закреплялось за некими сверхъестественными силами. Можно сказать, добро – земного, домашнего, что ли, происхождения, в то время как зло относится преимущественно к чему-то стороннему, «инопланетному».

У Кафки зло, хоть и воплощается в человеческом материале, непременно безлично до такой степени, что психика начинает рассматривать сумму действий обыкновенных людей, населяющих его романы, как нечто потустороннее.