Вор весны

Его пальцы переплетаются с моими, а свободная рука скользит к моей талии. Сердце замирает, легче, чем когда-либо за долгое время, и я задаюсь вопросом, что он чувствует — оголенность секретов, которыми поделился или приятную боль, как после очищения раны? Я протягиваю руку, словно оценивая ущерб, мои пальцы дрожат, скользя по его груди. Он выдыхает — нечто среднее между стоном и вздохом — и его медовые глаза впиваются в мои. Его кожа такая теплая, сердце колотится под моей ладонью, дикое, опасное и соблазнительное.

Он закрывает глаза, черные, как вороново крыло, ресницы веером опадают вниз, касаясь щек, и опускает голову.

Мои веки тоже прикрываются, и я двигаюсь к нему, расстояние между нами сокращается, но прежде, чем что-либо происходит — прежде, чем я даже полностью осознаю, что происходит, — Пандора прыгает к нему на колени и впивается ногтями в его бедра.

Аид вскрикивает.

— Черт возьми, кошка! — он качает головой, вздыхая от смеха, момент между нами разрушен. Он свирепо на нее смотрит, когда она ускользает, будто точно знает, что натворила. — Ад пуст, все дьяволы здесь.

Я на мгновение задумываюсь.

— Шекспир? Буря?

Он поднимает бровь.

— Ты читала Шекспира?

— Что? У фэйри монополия на Шекспира? Человеческим подросткам не разрешается его читать?

— Нет, просто это необычно…

— Конечно, эти человеческие подростки не читают подобное. Я просто читала то, что велела мне школа.

Появляется ухмылка.

— Позавтракаем? — предлагает он. — Умираю с голоду.

— Я тоже, — соглашаюсь я, хотя, когда мы поднимаемся с кровати, я болезненно ощущаю совсем другой вид голода, затяжную, неутолимую жажду.

19. Мир Белого Цвета

Следующей ночью мы лежим под одеялом, наблюдая в зеркале за чем-то глупым и нелепым. Псы втиснулись между нами, слегка похрапывая. Пандоре запретили входить в эту комнату. Аид настаивает, что это потому, что он не хочет, чтобы она издевалась над псами, но я подозреваю, скорее всего, причина в другом.

Мы не говорили о том, чего не произошло, но никто не пытался воссоздать ситуацию. Сам Аид уложил собак между нами.

— Какой сегодня день? — резко спрашиваю я.

— 23 декабря, а что?

Два дня до Рождества. Не могу поверить, что праздник подкрался так незаметно. Внезапно у меня возникает тоска по рождественским календарям, по тому, как я набивала рот дешевым шоколадом и в спешке отсчитывала дни.

— Я так понимаю, фэри не праздную Рождество?

— Нет, но я в курсе обычаев, — он смотрит на меня. — Хочешь что-нибудь устроить?

Рождество — не Рождество без недель подготовки, без приготовления еды на пятьсот человек, без поедания индейки целыми днями, просмотра телевизора, настольных игр и съедения столько мясных пирогов и крема из бренди, что можно лопнуть.

Рождество — не Рождество без одинаковых чулок от Папы-и-Сефи, рождественских носков, домашних крекеров и ужасного, отвратительного пения дяди Пола, или без бабушкиных джемперов, или шоколадного пудинга тети Имоджен, или без моего кузена Генри, играющего на каком-нибудь новом инструменте, который ему кто-то купил.

Без семьи — это не Рождество.

— Это будет не то же самое, — говорю я ему. — Думаю, я буду скучать по всем тем вещам, которые делала слишком часто. Наверное, лучше его пропустить, да?

Он кивает, но не выглядит убежденным.

Два дня спустя, когда я просыпаюсь рождественским утром, на кухне не поет бабушка. Нет ни папы, готовящего блинчики с клюквой и мармеладом, ни теплого, волнующего аромата свежеприготовленного шоколада, поднимающегося по лестнице. Нет ни елки, но подарков. Нет матового оконного стекла. Окон нет.

Заколдованный потолок надо мной озаряет рассвет, но сегодня он выглядит тонким и плоским, как бумага.

В мою дверь стучат.

— Персефона? Ты не спишь?

— Я почти… на 80 % проснулась. Этого хватит?

— Ты одета?

— Более-менее, — говорю я, натягивая шелковый халат, прежде чем открыть дверь. Глаза Аида расширяются, при виде моего наряда, и я надеюсь, что мое лицо не выдаст удовольствия от его реакции.

Он выглядит очень… нервным.

Я наслаждаюсь этим.

— Что? Я прикрыта.

Он криво улыбается, оправляясь от удивления.

— Действительно. Я хочу тебе кое-что показать. Тебе нужно одеться потеплее, — его руки скользят по моим плечам, почти не касаясь. — Могу я?

— Конечно.

— Он щелкает пальцами, и я оказываюсь в толстых, подбитых мехом сапогах, тяжелом парчовом платье и изысканном красном пальто, которое развивается, как плащ. Я выгляжу как более старая, зачарованная версия Красной Шапочки.

— О, мне уже нравится, к чему все идет, — ухмыляюсь я, поворачиваясь.

Аид восхищается мной, повернувшись, я замечаю, что его взгляд прикован ко мне.

— Да, и мне, — он пятится к двери, ведущей в сад, к нему возвращается уверенность. — А сейчас, знаю, ты сказала, что не хочешь заниматься всеми этими рождественскими делами, потому что странно делать это без своей семьи, но мне показалось неправильным полностью избегать этот день, поэтому я подумал… Я подумал, может, мы могли бы попробовать сделать то, чего ты никогда раньше не делала на Рождество.

— Я заинтригована, — говорю я, подходя к нему.