Воробьевы горы

— Да ты тряпку-то с шеи сними, не ровен час, запутаешься, упадешь, ноги поломаешь…

Увидев разбитую вазу, Василий только закряхтел и почесал в затылке.

— Н-да, дер герр увидит, воркотни не оберешься, — сказал он не очень почтительно. — Ну, ничего, вон там, в углу, глянь-ка, за музыкой, еще одна такая стоит, мы ее сейчас сюда, на вид выволокем, а эту сметем, мигом!

Он принес веник, совок и быстро смел осколки. Шушка со страхом и благодарностью наблюдал, как Василий лез под рояль и осторожно выкатывал оттуда китайскую вазу. Он водрузил ее на место разбитой.

— Видишь, как ладно получилось. Батюшка твой сюда редко ходит, а придет, не заметит. А барыня хватится — не беда!

— Спасибо тебе, Василий, — негромко и раздельно сказал Шушка.

Василий улыбнулся и махнул рукой.

— Не на чем, барин, дело такое, может, и ты за нас когда постоишь…

Глава десятая

РАЗДЕЛ

Все на свете имеет конец, — миновало и это знойное тягучее лето. Налетел ветер, нагнал груды тяжелых серых облаков, они толкали друг друга, громоздились и наконец пролились обильным крупным дождем. Потом дождь стал затихать, но совсем не переставал, а все сеял и сеял. Холодно, сыро, серо. Пожелтели и свернулись листья, ветер нес их по улицам и переулкам.

Лев Алексеевич несколько раз ездил к старшему брату, чтобы договориться о встрече для раздела, но каждый раз возвращался ни с чем: то братец болеть изволил, то просто находился в дурном расположении духа. Лев Алексеевич приезжал домой мрачный и раздраженный.

— Ну и норовистые мы, Яковлевы! — в сердцах повторял он.

Иван Алексеевич молча посмеивался.

Наконец однажды, уже в середине зимы, сенатор вернулся возбужденный и, весело потирая руки, сказал:

— Согласился. На той неделе пожалуют!

Иван Алексеевич исподлобья взглянул на брата, который своей танцующей походкой ходил из угла в угол гостиной.

— Уломали? — спросил он насмешливо.

— Уломал, уломал… — торжествующе ответил Лев Алексеевич. Он гордился тем, что так ловко выполнил возложенную на него миссию. «Теперь только бы Иван не испортил дела… — с тревогой думал он. — Этот тоже с норовом…»

Слух о том, что Александр Алексеевич соизволят пожаловать и речь будут вести о разделе, прошел по дому. Среди дворовых началось волнение.

Шушка никогда не видел своего старшего дядюшку и до сих пор мало что слышал о нем. Но теперь с утра до вечера только и разговоров было, что о старшем «братце».

Александр Алексеевич жил один в доме на Тверском бульваре, притеснял дворню и разорял мужиков. Лишенный всяких занятий, он от нечего делать заводил служебные тяжбы — тридцать лет судился из-за Аматиевской скрипки (жил в Италии такой знаменитый скрипичный мастер Амати) — наконец выиграл скрипку, хотя сам на скрипке играть не умел да и к музыке был равнодушен. Потом начал процесс из-за стены, что отделяла его дом от соседнего владения. Несколько лет судился, выиграл стену, которая была ему не нужна. Дворовые обходили его дом, боясь лишний раз попасться на глаза, и бледнели при одном упоминании его имени. Теперь дворовые служили в церкви молебны: лишь бы не достаться Александру Алексеевичу.

В людской только и разговоров было о том, кто кому достанется.

— Наш то хоть поблажит, да в обиду не даст, а от старшего братца один бог защитит… — с дрожью в голосе говорили крепостные.

Шушка с недоумением слушал эти разговоры. «Почему они так спокойно рассуждают о том, кого кому отдадут? — думал он. — А если бы меня захотели отдать? Я бы не позволил! — отвечал он сам себе. — Я бы убежал в дремучие леса, собрал верных людей и выковал оружие. Нет, нас никто не посмел бы тронуть, — с горячностью думал он. — У нас не было бы слуг и господ. Мы бы так хорошо жили, что всякий, кто узнал про нас, захотел бы жить с нами…»

Однажды в людской Шушка рассказал о своих мечтах Василию. Но тот только рукой махнул.

— Ты хоть и барин, а выдумщик, как простой мужик, — сказал он. — Только и до тебя такие люди водились. Тоже соображали, как без господ жить. Хорошо задумывали, плохо кончали. Разин Стенька, Емеля Пугачев. Одному голову на Красной площади отрубили, другого в клетке на Болоте заместо зверя показывали. Мне бабка моя сказывала, сама видела: приедут барыни, красивые такие, и зонтиками в клетку, что в собаку, тычут, тычут…

— А он что? — широко раскрыв серые, потемневшие от гнева глаза, спрашивал Шушка.

— Чего ж он может, в клетке ведь…

Шушка попробовал заговорить об этом с мадам Прево, но у Лизаветы Ивановны глаза стали круглыми от страха, и она в испуге замахала руками.

— О, мой мальчик! — воскликнула она. — Я видела французскую революцию! Какие ужасы делал Робеспьер! Нет, нет, как это можно без господ?