Воробьевы горы

Ник молчал. Всю эту неделю, во время похорон бабушки, глядя на ее пожелтевшее и ставшее вдруг чужим лицо, и потом, когда улеглась суета, и стало пусто, грустно, тихо — словно дуновение смерти еще не покинуло дом, — он вспоминал солнечный морозный день, маленькие комнаты, — небо в окне, бледнеющее с каждым часом, и разговор, — горячий и бессвязный, — о Шиллере, о славе, о дружбе… Он отдыхал сердцем на этом воспоминании…

За время разлуки мальчики довели свои чувства до такого накала, что удержаться в этом неестественно высоком настрое нормальным людям было просто невозможно, потому первым ощущением от встречи явилось разочарование.

В их отношения должно было войти что-то будничное, обыденное, что придало бы естественность их встрече. Мальчики продолжали идти рядом, хотя Саша ловил себя на том, что с трудом удерживается от желания бросить товарища и убежать. Нику хотелось плакать. Они вежливо слушали друг друга, не испытывая никакого интереса к тому, что говорит другой.

Так дошли они до Никитского бульвара. Начинало темнеть — та особенная зимняя тьма, прозрачная и льдистая, которая не скрадывает очертания предметов, а делает их отчетливее и резче. На бульваре было оживленно, — мальчики катались на салазках, девочки в высоких капорах чинно прогуливались по белым дорожкам, засунув руки в пушистые муфточки.

Разбежавшись, ребята катились по темным ледяным дорожкам, падали со смехом и визгом.

Карл Иванович, маленький и суетливый, с манерами, претендующими на игривость и приятность, раскланивался направо и налево. Заглядевшись на хорошенькую гувернантку-француженку, он поскользнулся и, проделав в воздухе нелепые и смешные движения руками, упал в сугроб.

Все это произошло столь неожиданно и было так комично, что Ник и Саша, кинувшись поднимать Зонненберга, не могли удержаться от хохота. И этот внезапный смех словно теплой волной смыл то напряжение и душевное оцепенение, от которого они не могли избавиться весь вечер. Они поднимали Карла Ивановича, он отбивался и барахтался в снегу, сердился на мальчиков, но они продолжали тащить его, ослабевая от смеха, помогая и мешая друг другу. Они вдруг забыли о том, что их должно до гроба связать «святое чувство дружбы». Они стали сами собой, то есть детьми, резвыми и озорными, и жизнь вдруг снова предстала прекрасной и чистой, как этот гаснущий зимний день.

Подняв наконец Карла Ивановича, который недовольно отряхивался и что-то добродушно выговаривал мальчикам, они продолжали хохотать, кидаясь снежками, гоняясь друг за другом. Наконец, ослабев от смеха и беготни, они уселись на скамейку и взглянули друг на друга счастливыми, смеющимися глазами, — первый раз за весь вечер взглянули доверчиво и открыто.

Глава девятнадцатая

ТАНЯ

1

А на другой день Ник не пришел. И на следующий тоже. Прошло несколько дней. Саша бесился, тревожился, ничего не понимал. Может, Ник заболел? Ему хотелось попросить отца послать к Огаревым узнать, что случилось, но он стеснялся. Наконец однажды вечером зашел Зонненберг, шутил и смеялся как ни в чем не бывало. Саша спросил его, что поделывает Ник, здоров ли он. Карл Иванович пространно отвечал, что Ник здоров, учится, и они ходят с ним гулять в Кремлевский сад.

— Сегодня гуляли с мальчиками Веревкиными, — добавил он.

Значит, Ник просто забыл его?!

Раздражение росло, выплескивалось наружу, — Саша дерзил матери, пререкался с отцом.

Однажды к завтраку приехал князь Феодор Степанович. Иван Алексеевич был настроен любезно, угощал гостя. Особенно настойчиво просил он отведать окорок, присланный из деревни.

— Благодарю, благодарю, — улыбаясь, сказал Феодор Степанович. — Но позвольте напомнить, нынче постный день…

Саша взглянул на него с ненавистью. Потом перевел взгляд в окно и, глядя пустыми и равнодушными глазами на облака, медленно плывущие за мутными стеклами, проговорил отчетливо и громко, ни к кому не обращаясь:

Привык ослов смиренный родСухоядением питаться…

Все остолбенели от изумления и досады. Первым нашелся князь.

— Остроумен ваш воспитанник, Иван Алексеевич, но еще ребячлив, весьма ребячлив, — с любезной улыбкой сказал он. Однако, посидев немного, стал уверять, что торопится и, откланявшись, уехал. Воцарилось тягостное молчание. Никто не решался заговорить первым.

Не миновать бы скандалу, но как раз в этот момент, когда Иван Алексеевич хотел обратиться к Саше с нравоучением, в комнату вошел Егор Иванович и сказал почтительно и весело:

— Билеты в театр взяты, в бельэтаже, ложа четыре — вот! — И он передал билеты Ивану Алексеевичу. — Поближе к сцене, как вы просили, папенька…

Иван Алексеевич выразил удовольствие расторопностью старшего сына, и Луиза Ивановна понадеялась, что грозу пронесло, как вдруг Саша сказал неожиданно и громко:

— Какая это там пьеса идет, что все собрались смотреть? — В голосе его слышно было явное пренебрежение.

Луиза Ивановна видела, как побагровели щеки Ивана Алексеевича, стали злыми маленькие колючие глазки, и быстро проговорила: