Воробьевы горы

— Арестован. Глава Северного общества. Один мой приятель знавал его близко. Знатный поэт, прекрасный оратор, деятельная натура… Южное общество тоже возглавлял человек значительный, — снова оглядевшись и понижая голос, продолжал Иван Евдокимович. — Пестель, вятского генерал-губернатора сын. Отец лиходей и кровопийца, а сын умница, республиканец. Да, друг мой, их именуют бунтовщиками. За то, что желали быть полезны отечеству, глубоко возмущались при встрече с несправедливостью, на которую их отцы смотрели равнодушно… Великий Робеспьер говорил: «Я не прощаю гуманности, которая душит народы и прощает деспотам. Свобода задыхается, пока дышит тиран!»

Иван Евдокимович угадывал чувства мальчика.

«Я сделаю, я все сделаю…» — твердил про себя Саша, не отдавая отчета в том, что именно должен он сделать.

— Русский народ, великий по славе и могуществу, по прекрасному языку своему, — с горечью говорил Иван Евдокимович. Он поглядел на Сашу и воскликнул: — Неужто суждено ему увянуть, не принеся миру никакого плода?! — Он сощурился и пригладил свои длинные прямые волосы. — Что-то во рту сохнет. Велите-ка принести кислого квасу…

Глава восемнадцатая

НИК

1

— Князя Оболенского взяли.

— Пущин арестован.

— Пестеля провозили через Москву.

— Дмитрий Столыпин покончил с собой в своем Середникове.

— Челищева, что родственником Платону Богдановичу Огареву приходится, ночью увезли.

— Владимир Одоевский держит наготове шубу и теплую шапку, ждет, что вот-вот возьмут…

Близилось рождество. Праздник. А разговоры не праздничные.

— Неужели казнь? — спрашивал Саша Ивана Евдокимовича.

Протопопов пожимал плечами и, поднимая глаза от книги, говорил назидательно и пространно:

— После Пугачева в России не было казней. Но разве вы не знаете, что крестьяне умирают под кнутами, а солдат, вопреки закону, до смерти гоняют сквозь строй.

Так прошел январь — святочные гулянья, гаданье под крещенье. Шумно, но невесело, и как-то мимо Сашиной души. В зале стояла огромная елка, блестели цепи, пестрели флажки, в белых гипсовых домиках горели свечи и загадочно поблескивали слюдяные окошки — зеленые, красные, синие. Пахло лесом, летом, счастьем. А счастья не было.

Страх распространился по России. Боялись сказать слово участья о несчастных, а еще вчера многих из них называли друзьями и за честь почитали пожать руку.

Саша смотрел на взрослых с каким-то отчуждением, ему стыдно было за них, и он почти все время проводил один в своей комнате. Писал, читал и думал, думал…

2

Февраль наступил неожиданно — морозный и солнечный.

Утром, отхлебывая кофе, Иван Алексеевич сказал Луизе Ивановне:

— У Платона Богдановича Огарева матушка скончалась, в доме суета. Он сына своего нынче к нам пришлет.

Саша, погруженный в свои мысли, не обратил внимания на слова отца. Последнее время он вообще старался не вслушиваться в то, что говорят взрослые. И когда к подъезду медленно подъехали сани, Саша равнодушно смотрел в окно… Вот Зонненберг помог Нику вылезти из саней, одернул на нем шубку, отороченную мехом, и потянул ручку звонка.

Саша слушал дребезжание звонка, возню в передней и думал о том, что день сегодня пройдет в скучных разговорах — надо же чем-то занимать гостя.

Карл Иванович ввел Ника в Сашину комнату, церемонно, с немецкой учтивостью, поздоровался и, оставив мальчиков одних, вышел.

Поклонившись, Ник тихо уселся на плетеный стул и молча, сложив руки на коленях, глядел на Сашу большими и грустными серыми глазами. Густые, вьющиеся волосы, подсвеченные веселым февральским солнцем, отдавали в рыжину, были пушистыми и легкими. В черном (по случаю траура) фраке Ник казался не по летам строгим. Ник любил бабушку — он и вправду был напуган и подавлен.

Не зная, чем занять его, Саша сказал ничего не значащую фразу о морозах, о приближающейся весне. Ник согласно кивнул головой, но Саша почувствовал, что Нику неприятны его равнодушные слова. Саша спросил о мальчиках Веревкиных. Ник отвечал односложно и застенчиво. Разговор не клеился, в комнате то и дело воцарялось долгое, тягостное молчание.

— Кого из поэтов вы больше всего любите? — спросил наконец Саша, отчаявшись завязать разговор.

— Шиллера… — негромко ответил Ник.

— Шиллера?! — воскликнул Саша, удивленный и обрадованный неожиданным сходством вкусов. И спросил: — Хотите, почитаем вслух?

Ник все так же молча кивнул головой, но в глазах его словно что-то стронулось и потеплело.

Саша быстро встал, подошел к книжному шкафу. Он перебирал книги одну за другой и, не оборачиваясь, говорил оживленно и горячо:

— Гёте сравнивают с морем, на дне которого таятся сокровища, но я больше люблю Шиллера — эту германскую реку, льющуюся между феодальными замками и виноградниками, отражающую Альпы и облака, покрывающие их вершины. — Он обернулся к Нику.

Тот смотрел на него с тихим, внимательным любопытством и вдруг робко спросил:

— Вы помните «Философские письма»?