Воробьевы горы

— Это жена которого пансион для девиц держит? — спросила Луиза Ивановна.

— Он самый, — кивнул головой Лев Алексеевич. — Еще князя Оболенского, Кашкина…

— Страшные времена, жестокие нравы, — вздохнул Комаровский. — Покорнейше благодарю, — добавил он, принимая из рук Луизы Ивановны дымящуюся чашечку с чаем.

— А тебе, Александр, давно спать пора! — сказала Луиза Ивановна.

Спать так спать! Он молча поднялся, с грохотом отодвинул стул. Подсвечник качнулся, и по потолку побежали крылатые тени. Все обернулись к Саше.

— Спокойной ночи! — И вдруг, сам того не ожидая, громко сказал: — А вы, батюшка, еще вчера — хвастали своим вольнодумством! Кому же верить?!

Никто не успел опомниться, как он выбежал из гостиной.

2

Маленькая комната была залита мутным лунным светом, огромный черный крест — тень от оконной рамы — заполняя всю комнату, лежал на полу, на тахте, — на столе. Саша быстро зажег свечу, задернул штору, пламя загорелось тихо и ровно. Крест исчез. Саша лег на тахту. Глаза были сухие, во рту пощипывало.

Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:Презренный, мрачный и кровавыйНад трупом вольности безглавойПалач уродливый возник…

Пушкин… Знает ли он, сосланный, гонимый, о восстании?

Пусть юноши, своей не разгадав судьбы,Постигнуть не хотят предназначенье векаИ не готовятся для будущей борьбыЗа угнетенную свободу человека…

Какая тревога за Россию слышится в этих строчках! Их написал Рылеев. Они — и сенатор, и отец, и Комаровский — не достойны завязать шнурка на его башмаке!

Саша вдруг ощутил, что ненавидит и отца, и сенатора… Эта ненависть была тяжела. Он живет с ними, он любит их. Да, любит. Любит и ненавидит. Но он никогда не будет с ними. Как жить?.. Где же его друг? Неужели всю жизнь он будет только мечтать о встрече с ним? Как нужны ему сейчас надежная рука, открытое сердце, доброе слово!

А снег все идет и идет, крупный, мягкий, бесшумный… Вдруг он никогда не перестанет? Он завалит все: города и деревни. И там, в Михайловском, тоже, наверное, снег… И на площади было много снега, а на снегу убитые…

Надо было разорвать этот мучительный круг мыслей, вырваться из него. Саша потер виски, подошел к столу и, уперевшись локтями, тяжело опустился на стул.

Все гонят! все клянут! Мучителей толпа,В любви предателей, в вражде неутомимых,Рассказчиков неукротимых,Нескладных умников, лукавых простаков,Старух зловещих, стариков,Дряхлеющих над выдумками, вздором, —

Безумным вы меня прославили всем хором.Вы правы: из огня тот выйдет невредим,Кто с вами день пробыть успеет,Подышит воздухом одним,И в нем рассудок уцелеет…

Он читал отчетливо и громко, вкладывая в чтение всю отроческую ненависть, накопившуюся в его сердце.

Глава семнадцатая

СВОБОДА ЗАДЫХАЕТСЯ, ПОКА ДЫШИТ ТИРАН

Урок, собственно, не состоялся. Саша был так взволнован, что Иван Евдокимович не смог заставить его сосредоточиться. Впрочем, сам Протопопов был взволнован не меньше своего ученика.

— В университете рассказывали, что народу на Сенатской площади было видимо-невидимо, — окая, говорил он, и его обычно неторопливые слова сегодня накатывались друг на друга. Солдаты Московского гвардейского полка отказались дать присягу. С распущенными знаменами, в одних сюртуках бросились они на Сенатскую площадь. Гвардейский гренадерский полк, гвардейский морской экипаж. А дворовых сколько, ремесленников, беднота, всего тысячи две…

Вдруг он понизил голос и опасливо оглянулся:

— Батюшка ваш еще почивают?

— Не знаю, не выходил… — рассеянно ответил Саша и спросил нетерпеливо: — И что же? Что?

— Когда император выехал со своей свитой, его забросали поленьями и камнями!

Сегодня ночью Саша не спал ни минуты. Глаза его лихорадочно блестели, на щеках выступили красные пятна.

— В них стреляли из пушек? — спросил он, с хрустом ломая гусиное перо.

Иван Евдокимович с укоризной поглядел на его гибкие пальцы, но журить не стал, а только покачал головой.

— На площади осталось около трехсот убитых. Восставшие отступили к Неве, лед потрескался, ломался. Люди тонули…

— А что Рылеев?