Воронеж – река глубокая

Без них обойдемся. Вы! — Комендант указал на дядю Борю Сеппа, он случайно стоял ближе других бойцов,— Мигом в машину, в расположение. Взять оружие, патроны и назад. Будете самолет охранять. Предупреждаю — никого не подпускать. Головой отве­чаете за приборы. Машина опытная.

— Слушаюсь!

На Лебяжьем поле я видел дядю Борю Сеппа в последний раз — ночью его принесли на шинели мерт­вым. Его зарезали. Сняли классически. Думаю, что он и не сообразил, что происходит, когда из темноты сзади набросились, перехватили горло и точным ударом вса­дили нож под сердце.

На лице у него застыло изумление, точно он хотел спросить: «За что? Да разве можно так? Разве можно человека ножом?!»

— Рота, в ружье!

Бойцы выскакивали из палаток, на ходу завязывая обмотки, натягивали гимнастерки. Не зря Прохладный натаскивал роту, как гончих на волка.

Наступил момент, в предвидении которого младший лейтенант не давал нам спокойно спать,— боевая трево­га.

Четко расхватали оружие из пирамид, выстроились. Замерли. Ели глазами начальство и украдкой косились в сторону столов для чистки оружия — на среднем лежало тело рядового Сеппа, накрытое шинелью.

Появился младший лейтенант Прохладный, с ним политрук Иванов и еще командир, старший лейтенант. Как его фамилия, не знаю, известно лишь, что служил он в СМЕРШе — особом отделе авиационного полка.

Рота, смирно! Вольно! Поглядите туда! — пока­зал Прохладный пальцем на столы для чистки ору­жия. - И запомните: лежит ваш товарищ. Про мертвых плохо не говорят. Но... чем он занимался на посту? Дай­те сюда!

Политрук достал из планшетки какую-то финти­флюшку.

— Посмотрите. Ознакомиться всем! — приказал Прохладный.

Финтифлюшка пошла по рукам. Это оказалась по­делка из желудей и разлапистого корня ольхи — ма­ленький добрый гномик с детской улыбкой. Он улы­бался, точно приветствовал: «Здравствуйте! С добрым утром!»

— Вот чем занимался на посту рядовой Сепп,— прерывисто продолжал Прохладный,— Игрушечку ре­зал... Игрался! На боевом посту... В военное время. Службу нес... Старший лейтенант, ставьте боевую задачу!

Прохладный расстегнул ворот гимнастерки, начал растирать сердце рукой. Шрам на его лице был пунцо­вый; казалось, что шрам светится, как рубец на сталь­ной плите после сварки автогеном.

Старший лейтенант-особист, прохаживаясь перед строем, простуженным голосом говорил:

— Сегодня ночью, около двух, на посту убит часо­вой. Колющим оружием в область сердца. Немецкие диверсанты в количестве шести человек...

— Меньше,— перебил Прохладный.— Трое. Три следа.

— Будем считать, шестеро...— сказал старший лей­тенант.

— Трое! — зло повторил Прохладный.— Отвечаю головой.

— Число диверсантов точно не установлено,— ска­зал старший лейтенант.— Они убили часового, сняли с подбитого самолета приборы. Ближайшие части под­няты по тревоге. Предупреждено население. Будем прочесывать местность. Задача — любой ценой взять немецких диверсантов. Самое важное — не позволить переправить через линию фронта вооружение с «яка». Вы скажете? — обратился он к политруку.

— Товарищи! — сказал капитан Борис Борисович и поправил левой рукой редкую шевелюру.— Притупи­лась бдительность. И за это платим...

— Рота! — скомандовал Прохладный.— Запомни­ли приказ старшего лейтенанта?

— Так точно!

— Теперь запомните мой. Ищите троих. К сожале­нию, поиск возглавляю не я. На-пра-во! Прямо бегом марш! Васины, Васины, вон из строя! Сено-солома, детский сад! Остаетесь в расположении. Дежурный, дежурный по роте, прими подмогу. И построже. Чтоб не играли в куколки на посту.

Рота убежала... В ночь, в лес, в поля искать врага, убийц-фашистов. И сразу стало тихо в соснячке, и сразу стало слышно, как шумят верхушками деревья. Они шумели и вчера, и позавчера, они шумели здесь на ветру вечность. На столе лежал дядя Боря, мой друг, мой солдатский дядька.

Странная штука смерть! Что-то нарушили в челове­ке, самую малость, и он еще есть, человек, и его уже нет и никогда не будет. Не повторится. Я понимал, когда убивали врагов, но я не мог понять, как умирают друзья. Это вроде бы как умер я. Мой мир, мое восприятие мира, то. что вижу, слышу, чувствую,— мое «я». Я неспособен примириться с тем, что вдруг перестану слышать, глав­ное — видеть и мыслить, а дядя Боря Сепп погиб и никогда не возникнет вновь, сколько бы людей ни появилось на земле. Обидно! Когда я умру, мир — пусть на самую крошечку, малость — обеднеет.

Мертвый не страшил — только не верилось, что, если его позвать, дядя Боря не откликнется. Теперь мы ни­когда не поговорим с ним о книгах, о Стеше... Он вчера работал на пару со Стешкой. Они так похожи друг на друга. Это он для нее вырезал гномика. Для нее! Где гномик?

«Обязательно раздобуду гномика и отнесу Стеш­ке»,— решил я.