Ворожей (сборник)

Однажды вечером Богдан навестил полицейских «братьев» в одной из деревенских хат и перебил из автомата всех до одного, включая четверых немцев, занимавшихся распитием самогонки. Этой же ночью Богдан ушел к партизанам. Его история впечатлила лесных солдат. На следующий день партизанские разведчики всё подтвердили, но имевшие связь с отрядом нквдэшники бывшему полицейскому не поверили. Вскоре Богдана переправили за линию фронта, а далее – на Колыму, чтобы вместо опасной партизанской деятельности заниматься более полезным трудом строительства Колымской трассы. Правда, здесь люди гибли значительно чаще, чем на отдельных фронтовых участках.

– Значит, в рыбсовхозе трудился? – переспросил Хирург, освобождая рюкзак от множественных бутылок качественной водки. – Когда же ты успел стога поставить?

– При желании, Дима, всё можно успеть. Сам понимаешь. Трудно, конечно, стало: один теперь. Один – не двое.

– Это верно, – вздохнул Боцман, реально оценив, что и он скоро может остаться в единственном числе.

– Давай, хозяин, какой-нибудь чан и сковороду. Мы по пути случайно медведя завалили. Недалеко, кстати, от твоего дома. На просеке, – похвастался Борис. – Так что – вот он, целый мешок мяса. Такого же ни в одном ресторане не подадут.

– Медведя?! Молодцы! – похвалил Богдан. – Моего ж медведя кончили! Он тут всё время вокруг хаты околачивался. Всё до коровы подбирался, гад. Я в него раза два с ружья пулял. Но темно было. Видать, не попал.

– На просеке валяется, – сообщил Мишка. – Сходи завтра, шкуру сними. Мы с ним так навоевались, что уж лень было возиться. Ружья-то, видишь, нету у нас. Пришлось так сражаться. А медведь, сам понимаешь, не коза. Борис – герой у нас. Нырнул под зверя. В одну секунду брюхо вспорол до самого горла.

– Схожу, – обрадовался Богдан. – Шкура, она вещь со всех сторон полезная. А сковородка – тама, за печкой висит.

Борис подбросил в печь дров, нарезал ломтями мясо и уложил куски на жаркую чугунную сковороду.

Достали и другие припасы из мешка: икру, рыбу Богдан добавил вяленой оленины, брусничного морса и запотевшую бутыль свежего молока.

– Вот это да! – восхитился Борис. – Сколько ж мы натурального молочка не пили! Верно, Гегель? Теперь дуй на здоровье для излечения ран.

Стол вышел на славу. С настоящим хлебом, который Богдан умел искусно выпекать лично сам.

Рюмок в таких колымских жилищах не имелось. Поэтому все выпили по полстакана за прошедшие радостные события: победу над сеном, медведем, благополучную дорогу и за удачную рыбную страду Богдана.

По второй опрокинули за здоровье и будущее полное счастье, хотя такового ни у кого, похоже, не предвиделось.

Закуска была отменная, и проголодавшиеся в пути и в бою пешие сенокосчики черпали икру из огромной миски столовыми ложками и рвали зубами Богданову оленину, как лютые звери.

– Поглядели бы на нас сейчас с очереди в магазине на поселке – слюной подавились бы, – сообщил Богдан. – Тама, окромя хозяйского мыла, прошлогодней камбалы и ржавой селедки, ничего нема.

Поспела медвежатина. Выпили, не чокаясь, по предложению Богдана, за всех невинно сгинувших в сталинских лагерях Колымы.

– Вот так, мать бы их… Доперестраивались, – разматывал обиду на демократов Мишка. – Открыли ворота, и поползла из-за бугра всякая шелуха. Правильно. Они с долларами тут короли. Качай, черпай, бери, грабь. Девчонки наши русские, самые красивые в мире, и те стали американские: без зеленой бумажки не подкатишься. Меня из университета за драку выгнали, как Боцмана с корабля. Любил я девчонку одну. До смерти любил. До помрачения какого-то. Два часа не вижу, с ума схожу. Не жил, а летал. Учиться было легко, в радость. Потому что с ней весь мир в радость был.

Все задымили табаком, предчувствуя невеселый поворот радужной Мишкиной повести, иначе не оказался бы он среди «псов» на Колыме.