Воспоминания. 1848–1870

В первые дни нашего пребывания в Лондоне Герцен запретил Франсуа пускать каких бы то ни было посетителей; даже присутствие Мальвиды было ему в тягость: он хотел говорить с нами обо всем, что наболело в его душе за последние годы; он рассказывал нам со всеми подробностями обо всех страшных ударах, которые перенес, рассказывал и о болезни, и о кончине жены.

Часто дети или Мейзенбуг, войдя, мешали нам, прерывали нашу беседу, поэтому Герцен предпочитал начинать свои рассказы, когда они все уходили спать; так мы провели несколько бессонных ночей, утро нас заставало на ногах, мы спешили разойтись и прилечь. Я беспокоилась только за Огарева, но делать было нечего.

После, успокоенный, облегчив себя, поделившись с нами своими страданиями, Герцен стал опять живым и деятельным. Он ходил с нами по Лондону и показывал всё, что его поразило раньше: между прочим, и лондонские таверны, где люди отгорожены, как лошади в стойлах; ночные рынки по субботам со смолистым освещением, где бедняки делают покупки и где со всех концов слышно: «Бай, бай, бай…»

Заниматься делом Герцен собрался не скоро. Несколько дней спустя нам нашли маленькую квартиру, состоявшую из двух комнат, у Mrs Brus, в двух шагах от дома Герцена. Кроме помещения, мы пользовались еще правом послать Mrs Brus купить провизии к обеду, а за готовку она, по английским обычаям, ничего не получала.

Нам очень хорошо жилось у этой почтенной особы, но большую часть времени мы проводили в доме Герцена. Там мы встречали эмигрантов со всех концов Европы: приходили французы, немцы, итальянцы, поляки, из русских в то время в Лондоне находился один только Иван Иванович Савич, двоюродный брат того студента Савича, который пострадал за политический образ мыслей, кажется, когда Герцен был студентом; стало быть, очень давно. Тем не менее Иван Иванович, потому только, что был ему двоюродным братом, чувствовал себя как бы виноватым перед нашим правительством и потому побоялся возвратиться в Россию и сделался эмигрантом. Много он вытерпел неприятностей и лишений, но когда мы приехали, он уже жил уроками и мало прибегал к помощи Герцена, который помогал всем эмигрантам.

Прежде всех других знакомых Герцена мы увидали двух помощников его, поляков Тхоржевского и Чернецкого; последний заведовал типографией, то есть и набирал, и печатал сам, присылал по почте или приносил корректуры. Он был довольно высокого роста, с темными волосами, небольшой бородой того же цвета и зелеными глазами. Тургенев заметил, со своей обычной наблюдательностью, что левый глаз Чернецкого будто спит и безучастен ко всему окружающему – как будто лишний. Чернецкий был человек посредственного ума и без образования, обидчив и упрям до крайности, что и видно из слов о нем Герцена. Не раз Александр Иванович говаривал мне, что если б я не заступалась за Чернецкого, он давно бы с ним разошелся окончательно.

Тхоржевский во всем отличался от своего соотечественника, и наружность его была иная: немного пониже ростом и поплотнее Чернецкого, он был блондин с большой русой окладистой бородой; очень маленькие голубые глаза приветливо смотрели особенно на наш пол, которого он был усердным поклонником. Лоб его продолжался далеко за обычные пределы и переходил в большую плешь, пониже виднелись жидкие белокурые волосы. Как и Чернецкий, он был горячим патриотом, но не симпатизировал польской аристократии, а потому довольно безнадежно смотрел на польские дела. Вообще он любил русских, а к Герцену и его семье имел бесконечную преданность, хотя Герцен делал для него не более, чем для других.

Тхоржевский содержал крошечную книжную лавку в Сохо и занимался розничной продажей всех изданий типографии Герцена. Он жил скромными барышами с продажи, а кроме того, был кем-то вроде кустода36

для приезжих русских, которые за услуги угощали его иногда завтраком с устрицами и бутылкой какого-нибудь вина; платы бы он не взял. По воскресеньям он неизменно обедал у Герцена и исполнял все поручения не только Герцена и Огарева, но и наши.

Все эмигранты собирались к Герцену по воскресеньям, иные, как Боке, например, являлись с раннего утра; и в сущности, это очень понятно: будничная жизнь их была так тяжела, это была действительная борьба из-за куска хлеба; не мудрено, что они радовались воскресенью, словно дети, отпущенные домой. Конечно, между англичанами есть множество прекрасных людей, но выходцы имели дело с нажившимися мещанами, а это самый антипатичный класс везде, в особенности в Англии.

Между эмигрантами были замечательные люди, как, например, Луи Блан. Он не бедствовал, порядочно зарабатывал пером, жил скромно и был отлично принят английской аристократией. Луи Блан был корсиканец, очень маленького роста; огромные черные глаза его были исполнены ума и находчивости. Он любил говорить, рассказывать; анекдоты так и сыпались, но в его слоге было что-то книжное: он говорил как будто слишком хорошо.