Воспоминания одной звезды

Он стал разбирать сюжет «Мазурки» с точки зрения режиссера, при этом объясняя все свои революционные идеи насчет возможностей использования коротких ретроспективных эпизодов. Я забыла и думать о своем изначально настороженном отношении к этому сценарию: чем больше я слушала Вилли, тем сильнее меня завораживали его новации. Когда я прочла сценарий в первый раз, то подумала лишь о том, что этот фильм мог бы стать глубокой психологической драмой, которая давала мне возможность сыграть прекрасную, интересную роль. Но, слушая пояснения Вилли, я поняла, что речь идет о гораздо большем, и потому все мои профессиональные сожаления, связанные с отъездом из Голливуда, полностью исчезли. В Берлине я с вокзала направилась прямо в гостиницу «Адлон», где меня ожидали продюсеры «Мазурки» — Арнольд Прессбургер[327]и Грегор Рабинович[328]. Первое, что я заметила в их облике, было отсутствие той властности и самоуверенности, что, по моему опыту, были обязательными чертами всех великих продюсеров. Эти вели себя как будто боязливо, робко, вроде бы изо всех сил стараясь угодить. Любое утверждение, которое они высказывали, обязательно сопровождалось словами:

— Это должен быть наш самый лучший фильм…

— В нем не должно быть никаких недостатков…

— Мы должны быть уверены, что все получится идеально…

В конце концов я спросила:

— А разве все это не само собой разумеется? Разве вы не ощущаете то же самое всякий раз, когда начинаете новый фильм? Отчего нужно так настаивать на этом именно для нашего фильма?

Они переглянулись, и Прессбургер печально промолвил:

— Это будет, наверное, наш последний фильм здесь, в Германии. Нам выдали разрешение только на этот фильм, а больше — нельзя… — он вздохнул. — Я лишь надеюсь, что его позволят нам довести до конца.

Я переводила взгляд с одного на другого, вообще не понимая, что это значит. Рабинович тогда объяснил:

— Видите ли, мисс Негри, мы ведь… не арийцы.

Это понятие, которое Карл Леммле произнес вполне безобидно, теперь в устах Грегора прозвучало как бранное слово, слишком ужасное для ушей Господа. Я попыталась резонно возразить:

— Но если вы делаете хорошие фильмы, какое это имеет значение? Как это связано с искусством? Как влияет на него?

— Да какое отношение это вообще имеет к чему угодно? — согласился тот, вполне решительно. — Но давайте скажем так: теперь в этой стране это стало играть очень большую роль.

Они еще некоторое время пробыли у меня, рассказывая новости о наших общих знакомых, но потом вежливо откланялись.

Через два дня ко мне пришла Паола Лёбель, моя старая подруга с тех давних пор, когда я работала в Берлине. Радостно обнимая ее, я заметила, чуть подтрунивая:

— Как тебе не стыдно? Все-все уже нашли время повидаться со мною. Я позвонила тебе, но мне сказали, что ты переехала, не оставив нового адреса, где тебя можно найти.

Паола некоторое время молчала, достаточно долго молчала, чтобы я успела заметить, какой у нее усталый вид, какая она стала неопрятная и как постарела, совсем не по годам. Она пробормотала:

— Откуда же я могла знать, что ты захочешь со мною увидеться.

— Как это? — удивилась я, не веря своим ушам. — Чтобы я не захотела тебя повидать? Ты о чем? Ты же моя самая давняя берлинская подруга!

Она пожала плечами и проронила три коротких слова, как будто со стыдом признавалась в том, что виновата в каком-то ужасном преступлении:

— Но я же еврейка.

Я понимала, что Паола очень гордая и для нее признаться, что она оказалась в бедственном положении, было крайне неприятно, поэтому я отвела ее к дивану, заказала нам чай и завела оживленный разговор, хотя на самом деле мое сердце разрывалось от жалости.

— Ну и что? Какая разница? Ладно тебе, Паола! Говоришь тоже всякие глупости. Лучше расскажи мне новости про всех-всех.

Она осталась совсем одна. Ее младший брат смог уехать в Голландию, а старший брат и его жена умерли. Тут она горестно пояснила:

— Слава Богу, что умерли своей смертью, по естественным причинам, еще до… — тут Паола безнадежно махнула рукой, — …всего этого…

— А как ты зарабатываешь на жизнь?

— Даю уроки английского и французского, когда могу. У меня сейчас несколько учеников, все евреи, которые вдруг захотели поскорей выучить какой-нибудь иностранный язык.

Тут я воскликнула, пытаясь сделать вид, что она может оказать мне невероятную услугу:

— Ох, Паола, у меня вот какая идея! Мне ведь тут понадобится секретарь. Ты не пожалеешь об этом. Паола, именно ты могла бы мне помочь, как никто. Прошу тебя, иди работать ко мне. Она согласилась со слезами благодарности. Я сказала:

— Как чудесно. Спасибо тебе. Начинай прямо сейчас. Давай вытри слезы, — я крепко обняла ее за плечи. — Все устроится, вот увидишь. Это сумасшествие долго не продержится. Так не может продолжаться дальше.