Воспоминания одной звезды

Я вернулась в Берлин той же осенью, чтобы подготовиться к первому за столько лет фильму на УФА, он назывался «Москва — Шанхай». За время моего отсутствия откуда-то возник и всюду распространился слух, будто я нахожусь под особым покровительством самого фюрера, и все вдруг начали относиться ко мне с повышенным вниманием и уважением.

Самые простые мои пожелания исполнялись со скоростью, достойной королевского приказа… Я сама реагировала на этот слух с переменным настроением: то невероятно веселилась по этому поводу, то ужасалась…

Я ни разу не встречалась с Гитлером. Тайна возникновения слухов о его особом ко мне отношении разрешилась, когда мы узнали, что во время приступов хронической бессонницы он требовал демонстрировать ему «Мазурку». Точно так же он приказывал играть музыку Вагнера, а под настроение требовал показать мой фильм в ранние утренние часы, причем иногда два, а то и три раза на протяжении каждой недели. Сюжет картины о силе материнской любви заставлял это чудовище, отличавшееся парадоксальной сентиментальностью, вконец расчувствоваться, до слез.

Герман Геринг был первым из самых важных нацистских функционеров, кого я действительно однажды встретила. Это было во время приема в польском посольстве. На первый взгляд он мог показаться разжиревшим сибаритом и бонвиваном (что, конечно, было в какой-то степени верно), однако что-то несомненно неприятное таилось в его взгляде — что-то, порождавшее сильный страх. Это усугубилось со временем, по мере того, как он все больше употреблял наркотики. Поздравив меня с успехом, какой выпал на долю «Мазурки», он вдруг перевел разговор на один из первых моих фильмов. С тех пор прошло почти двадцать лет, и я почти забыла о существовании этой польской двухчастевки.

— Я так живо помню вас в «Желтом билете», — вкрадчиво произнес он. — Вы были тогда еще совсем ребенком, но до чего убедительно исполнили ту роль! Можно подумать, что все основывалось на вашем личном опыте…

Я ничего не ответила, ожидая продолжения его мысли. Не будучи уверенной, к чему он клонит, я предпочла хранить молчание.

— Неужели не помните? Вы тогда играли молодую студентку, еврейку. Никогда не забуду, какое воздействие этот фильм оказал на меня. Он был такой трогательный.

Геринг как был сглатывал слова, а я спрашивала себя: «Что же в действительности происходит в этом зловещем уме? Что так искусно сокрыто за внешне жизнерадостными чертами того, кто порой даже похож на херувима?» Но тут посол Липский, который внимательно следил за сигналами штормового предупреждения, прервал нашу беседу и увел меня подальше от Геринга, опасаясь, что я могу сказать что-нибудь не то в рамках опасной темы разговора.

Осенью 1935 года Европу, встревоженную текущими событиями[331]

, потрясла кончина главы польского государства, маршала Пилсудского[332]. Я получила приглашение присутствовать на заупокойной мессе в берлинском соборе Святой Ядвиги. Церковь заполнили представители посольств всех стран, которые имели свои дипломатические миссии в столице Германии. Службу провел сам папский нунций, и все важные лица из числа германских политиков постарались, всеми правдами и неправдами, попасть на эту церемонию. Первый ряд занимали высшие чины нацистской иерархии: Гитлер, Геббельс, Геринг, Гесс, Гиммлер и прочие. Я впервые лицезрела их при полном параде, при всех регалиях, и именно в тот день единственный раз увидела Гитлера с достаточно близкого расстояния. Меня удивило, с каким смирением он опускался на колени во время богослужения. Как странно, что именно он вел себя с такой набожностью, пока совершался торжественный, священный обряд. Я до сих пор помню, как сильно меня поразило это устрашавшее лицемерие того, кто на самом деле преследовал религию и был идеологом геноцида. Меня вдруг охватила дрожь. Мой ум пришел в смятение от поразительной мозаики образов, скопившихся во мне за всю жизнь: это воспоминания о моем детстве, о Польше, о многом, что связано с нею и о чем я уже годами не вспоминала. Я громко зарыдала. Польский хор как раз пел траурный псалом, а мне явилось как видение лицо собственного отца: ведь это была и его смерть, и Пилсудского, и, как я неожиданно ощутила, самой Польши.

В отсутствие лидера и освободителя Польша в результате потеряет свою свободу. Стоявший тогда на коленях диктатор в нацистской коричневой униформе добьется именно этого. Вот почему он так стремился изобразить свое показное дружеское соболезнование нации, которая оплакивала своего вождя. Под личиной друга он явится с кинжалом, сокрытом под его одеждой, и вонзит его в сердце Польши.

Глава 15