Восточно-западная улица. Происхождение терминов «геноцид» и «преступления против человечества»

Пока еще шли эти переговоры, Лаутерпахт снова отправился в Нюрнберг, теперь уже точно зная, что его семья была истреблена теми самыми людьми, против которых он готовил обвинительный приговор. 29 мая он приехал в город и встретился с Дэвидом Максвеллом Файфом и командой британских юристов, которым было поручено подготовить заключительную речь. Эту речь предстояло произнести в суде через несколько недель, в конце июля, так что Шоукросс предложил распределить обязанности: британские юристы в Нюрнберге подберут фактический материал по каждому подсудимому, а Лаутерпахт возьмется за «юридический и исторический раздел». Его задачей было убедить судей в том, что никакие юридические тонкости не мешают признать подсудимых виновными в преступлениях против человечества и в других вошедших в формулу обвинения преступлениях. «Это будет главная часть всего нашего выступления», – заверял его Шоукросс{555}.

136

Лемкин же все еще пребывал в Вашингтоне – разочарованный и обозленный аутсайдер, которого умышленно не подпускали к делу. Убедившись, что термин «геноцид» не используется на суде, что его слово остается непроизнесенным, он попытался каким-то образом вернуться в Европу. Он понимал, что лишь он сам сумеет добиться, чтобы о геноциде заговорили, а для этого надо попасть в Нюрнберг. Он жил один, получая в качестве внештатного консультанта американского военного министерства 25 долларов за день работы, с тревогой думал об участи своих родных – известий о них так и не было – и следил за процессом по репортажам и протоколам. Он имел доступ к части материала и обратил внимание на подробности, всплывшие в дневнике Франка. Эти «поденные записи», отмечал он, сохранили «все “официальные” слова и деяния». Порой они читаются «словно скверный голливудский сценарий»{556}, эти слова высокомерного, жестокого циника, лишенного и жалости, и даже способности оценить размах своих злодеяний. Дневники побудили Лемкина обратить особое внимание на Франка.

Но жизнь его не сводилась лишь к работе и переживаниям. Он много общался – намного активнее, чем Лаутерпахт, – сделался почти что светским львом до такой степени, что «Вашингтон пост» упомянула его в статье о жителях столицы «иностранного происхождения», которых попросили поделиться своим мнением об американских женщинах{557}. Среди семерых участников опроса доктор Рафаэль Лемкин фигурирует в качестве «ученого», «глубокомысленного польского специалиста по международному праву, автора «Правления стран “оси”…».

Лемкин не упустил своего шанса поговорить об американских женщинах. Этот закоренелый холостяк счел вашингтонских дам «слишком честными, слишком искренними», чтобы привлечь его: им, на его взгляд, не хватало «столь соблазнительной тонкости европейских кокеток». Да, внешне почти все американские женщины привлекательны, поскольку и красота здесь более демократична. Европейские женщины частенько бывают «бесформенны и даже уродливы», подлинную красоту приходится искать в высших сословиях. И еще одно отличие: европейские женщины пускают в ход интеллект, покоряют мужчин, «играя роль интеллектуальных гейш», – американки этого не делают. И все же, заявил он интервьюеру, при всех изъянах американских женщин, он бы охотно «связал себя с одной из них».

Но так и не связал. Когда я попытался расспросить о сердечных тайнах Лемкина Нэнси Эккерли, его принцессу друидов из парка Риверсайд, она припомнила, что, по его словам, у него «не было на семейную жизнь ни времени, ни денег». Несколько недель спустя я получил по почте несколько страниц со стихами Лемкина – всего тридцать стихотворений, которые он показывал Нэнси. По большей части эти стихи относятся к главной работе его жизни и описывают ее туманно и счастливо, но есть немало стихов и о делах сердечных. Ни про одно из них нельзя с уверенностью сказать, что оно обращено к женщине{558}, зато два безусловно адресованы мужчинам. В «Испуганной любви» звучит вопрос:

Если я запру дверь,

Когда он стучит теперь,Будет ли он любить меня сильней?

Другое стихотворение, без названия, начиналось такими строками:

Пусть он не противится,Когда поцелуямиЯ осыпаю его грудь.

О чем и по какому случаю написаны эти стихи, можно только гадать. Но очевидно, что в Америке Лемкин жил одиноко и мало с кем мог поделиться разочарованием в связи с ходом Нюрнбергского процесса. Возможно, надежда вернулась к нему весной 1946 года, когда в Польше под руководством его старого наставника Эмиля Раппапорта начались национальные суды и ответчикам-немцам предъявили обвинение в геноциде. Однако из Нюрнбергского процесса это слово исчезло напрочь: после того как оно столь успешно было введено в оборот в самом начале, 130 дней слушаний миновало без единого упоминания этого термина.