Восток, Запад

Не марсианка, но маврикийка, она вышла из семьи, покинувшей Индию во время негритянского исхода, который последовал за освобождением негров, и не знавшей рабства в течение восьми поколений. Родным языком Малы – а родилась она в маленькой деревушке севернее Порт-Луи, где главной достопримечательностью считался маленький храм Вишну, – был некогда бходжпурский диалект хинди, со временем окреолившийся настолько, что понимали его одни только жители Маврикия. Мала никогда не видела Индии, и потому детство мое, проведенное в Индии, мой дом, оставшийся в Индии, и сохраненная с нею связь добавляли мне в ее глазах некоего нелепого, несколько глуповатого обаяния, я для нее был только что не пришелец из Ксанаду[40]. Ибо он на медовой росе взращен и райское пил молоко.

Мала, которая, по собственным ее словам, была “человеком науки”, любила литературу и поощрительно относилась к моим попыткам писать. Она гордилась Бернарденом де Сент-Пьером[41], называла Поля и Виргинию мавританскими Ромео и Джульеттой и заставила и меня тоже прочесть этот роман. – Вдруг окажет на тебя влияние, – с надеждой сказала она.

Нещепетильная и практичная, как все врачи, Мала обладала обширными познаниями о внутренней природе человека, которым я, как и положено “человеку искусства”, откровенно завидовал. Все знания об этом предмете, которые у меня были зыбкими и расплывчатыми, имели у нее твердую опору. А я находил себе опору в ней, хотя в разговоры и объяснения Мала вступала неохотно. А по ночам чувствовал поднимавшееся в ней изнутри тепло темных волн Индийского океана.

Единственное, что ее, кажется, раздражало, это моя дружба с Элиотом. Однажды, когда мы, уже упрочив наши отношения, проводили медовый месяц в Венеции, Мала позволила себе высказать недовольство вслух и даже произнесла целую речь.

– Все блажь и дурь, – заявила моя жена со всем своим научным презрением к Иррациональному. – Господи, что за индюк! Ну что он к тебе все липнет? Послушай, нет и не будет тебе от него ничего хорошего. Да кто он вообще такой? Англичанин пустоголовый, ноль без палочки. Ты понимаешь, о чем я, писатель-сахиб? Спасибо, конечно, за то, что познакомил и все такое прочее, но пора бы уже и оставить нас в покое.

– Валлиец, – изумленно пробормотал я. – Он валлиец.

– Неважно, – огрызнулась доктор (и по совместительству миссис) Хан. – Диагноз остается прежний.

* * *

Но я не мог обойтись без Элиота, в чьей голове хранился невероятный запас самых разнообразных “запретных знаний”, которыми он великодушно делился и которые были тогда мне необходимы, чтобы наконец навести свой собственный мост между нездешним и здешним, соединить обе сущности и избавиться от неприкаянности. Тогда казалось, что, если собрать все магии, все способы тайной власти, можно найти единое знание, создать некое евро-индейское леванто-восточное учение, и мне отчаянно хотелось в это поверить.

Я мечтал обрести наконец с помощью Элиота “запретную самость”. Внешний мир с его цинизмом, его напалмом, где я не видел ни мудрости, ни доброты, был для меня пустыней. Вот я и решил научиться и тому, и другому в тех скрытых от поверхностного взгляда сферах, где суфисты расхаживают рука об руку вместе с великими адептами[42] и сияют великие истины.

Иными словами, то есть словами Элиота, я решил обрести гармонию.

* * *

Мала, как выяснилось, была права. Бедолага Элиот оказался не в состоянии помочь даже себе, не то что другим. Демоны в конце концов одолели его, вместе со всеми его Гурджиевыми, Успенскими, Кроули и Блаватскими, с его Дансейни и Лавкрафтами[43]. Демоны согнали овец с его валлийских холмов и затмили разум.

Гармония? Невозможно себе представить какофонию, какую слушал Элиот. Пение ангелов Сведенборга мешалось с гимнами, мантрами, обертональными тибетскими песнопениями. Чей рассудок выдержит вавилонский галдеж, где мешаются споры теософов с конфуцианцами, богословов с розенкрейцерами. Где звенят восторженные призывы к Майтрее и гремят проклятия колдунов, обпившихся крови. Звучат трубный глас Апокалипсиса и голос Гитлера, поднявшего на знамя древний символ и назвавшего его в злобе своей или невежестве свастикой.

Даже голос моего собственного, моего любимого раджи Раммохана Роя стал там лишь одним из голосов призраков, преследовавших в “Отдыхе Кроули” больного безумного человека.

Бамм!

Наконец наступила тишина. Requescat in расе[44].

* * *

За те несколько часов, пока я снова добрался до Уэльса, брат Люси Билл успел не только вызвать полицию вместе с похоронной службой, но и героически потрудиться в гостевой спальне, отскребая и отмывая со стен кровь и мозги. Люси, в легком летнем халате, сидела в кухне, потягивая джин, с видом спокойным до содрогания.