Восток, Запад

Открытку от незнакомой родственницы я получил вдалеке от страны, которую люблю и где родился, и слова эти затронули струны, глубоко спрятанные в душе. К тому же мне стало стыдно оттого, что за столько лет я почти ничего не сделал для Мэри. И стало как никогда важно написать рассказ, много раз отложенный, про нашу айю и ее благородного рыцаря, которого она – случайно, но метко – произвела в “ухажерчики”. Я понял, что история эта не только о них, но обо всех о нас.

3

Его фамилия была Месир, сам он ее произносил как-то вроде Миширш, с неуловимым акцентом, вывезенным из-за “железного занавеса”, из стран, где все должно быть неуловимо – на всякий случай, как торжественно объяснила моя сестра Дюрре: вдруг за тобой шпионят, или гонятся, или еще что. Имя тоже начиналось с “М”, но состояло сплошь из одних “коммунистических согласных”, как мы называли все эти “з”, “с” и “в”, между которыми не оставалось ни малейшего пространства, куда можно было бы вставить гласную, так что его произносить я и не пытался.

Поначалу мы хотели было прозвать его в честь одного персонажа комикса, немного похожего на Элмера Фудда[61], злого мистера Мксюзтплка из Пятого измерения, который превратил жизнь благородного Супермена в сущий кошмар и проказничал до тех пор, пока Оле Зупе хитростью не заставил его произнести свое имя задом наперед: Клптзюскм, отчего тот наконец вернулся обратно в Пятое измерение; но поскольку мы сами так и не научились говорить Мксюзтплк (не говоря уже о Клптзюскме), то от этой идеи пришлось отказаться.

– Будем звать его просто мистер Миксер, – ради простоты жизни в конце концов предложил я. – Миштер Микшер Миширш.

Мне было пятнадцать, невостребованное еще семя мешало жить, из чего следовало, что я тогда был способен нахамить человеку в лицо, причем не всегда безобидному, как мистер Месир после инсульта.

* * *

Больше всего мне запомнились его розовые резиновые перчатки, которые он не снимал, кажется, никогда, по крайней мере до тех пор, пока не явился к Мэри-Конечно…

* * *

Так или иначе, когда я в глаза назвал его Микшером, а мои сестры Дурре и Муниза шмыгнули в лифт и громко захихикали, Месир лишь добродушно ухмыльнулся и спокойно кивнул головой:

– О’кей, зовите меня как хотите, – и отправился снова натирать медные ручки и рамы.

Дразниться стало неинтересно, я тоже вошел в лифт, и мы поехали на пятый этаж, распевая во все горло “Не могу тебя разлюбить”, будто Рэй Чарльз[62], правда, у нас получалось хуже. Но мы были в темных очках, так что все равно похоже.

4

Было лето 1962 года, школьные каникулы. Шехерезаде только что исполнился год. Дюрре было четырнадцать, Мунизе десять, но хлопот с ней уже было выше крыши. Частенько мы втроем – вернее, вдвоем, мы с Дюрре; Мунизе очень хотелось войти в наш дуэт, но безуспешно – становились возле кроватки Шехерезады и начинали ей петь.

– Никаких дурацких детских песенок, – решительно заявила Дюрре, и мы обходились без них, потому что заводилой у нас была она, хотя была на год меня младше.

Вместо колыбельных мы исполняли хиты Чабби Чеккера, Нейла Седаки, Элвиса и Пата Буна в собственной аранжировке.

– Почему же ты не идешь домой, торопыжка Гонсалес? – замирая от счастья, голосили мы кто в лес, кто по дрова и при этом скакали и вертели, крутили свой “мешочек хлопка”[63].

Скакали, вертели, крутили до тех пор, пока махараджа Б. из квартиры под нами не поднимался к нам жаловаться на шум, и тогда айя просила, чтобы мы вели себя тише.

– Вот какая джамбалайя, Джамба-айя влюблена! – кричала Дюрре, и Мэри густо, по-настоящему краснела. И мы дружно и плавно – ой-вой-вай – заводили модную в те времена “Джамбалайго”. Но если Шехерезада начинала плакать, то входил отец – голова, как у быка, вперед, из ноздрей дым… Да, тогда нам не помог бы даже волшебный талисман.

* * *

К тому времени, когда отец решил переселиться в Англию всей семьей, я уже год проучился в закрытой школе. Это решение, как и все свои решения, он принял сам, ничего не объясняя и не обсуждая ни с кем, даже с матерью. Вначале, сразу после приезда, отец снял две квартиры в Бейсуотере на одном этаже в довольно обшарпанном доме с названием Грэм-корт, на тихой, ничем не примечательной улочке, которая шла от куинсуэйского кинотеатра “Азбука” до Порчестерских бань. Одна квартира предназначалась для него, а в другой жили мать, три девочки, айя, а на каникулах еще и я. В Англии, где можно было свободно купить алкоголь, отец не стал добродушнее, и потому вторая квартира была для нас в некотором смысле спасением.

Чуть ли не каждый вечер он выпивал бутылку красного “Джонни Уокера”, разбавляя его содовой из сифона. Когда он пил, мать не осмеливалась пересечь лестничную площадку.

– Он строит мне рожи, – говорила она.

Айя Мэри относила ему обед и отвечала на телефонные звонки (если отцу было что-нибудь нужно, он нам звонил). Не знаю почему, но приступы пьяной ярости никогда не были направлены против Мэри. Она говорила, это потому, что она старше отца на девять лет и умеет поставить его на место.

* * *