Воздушные бойцы

Авиация противника действовала в те дни очень активно, стремясь парализовать важный железнодорожный узел Купянск. На Купянск часто совершали налеты Хе-111 и Ю-88, прикрытые Ме-109, и мы втягивались в затяжные воздушные бои. Участвуя в отражении одного из таких налетов, я с помощью своего напарника подбил Ме-109, который входил в состав прикрытия группы бомбардировщиков Хе-111. Затем мы с напарником атаковали бомбардировщик. Я видел свою очередь — она прошла сквозь кабину стрелка, и, как я считал, стрелок уничтожен. Ствол из кабины стрелка торчал вертикально вверх. Без опасения я стал приближаться к Хе-111, чтобы ударить прицельно с близкого расстояния, и вдруг получил очередь в носовую часть истребителя. Вышла из строя система охлаждения. Двигатель получил серьезные повреждения, в кабину ворвался пар. Капот двигателя вздыбился и закрыл мне обзор. Так я был наказан за излишнюю самоуверенность. Стрелок, которого я считал убитым, вдруг ожил… «Хейнкель» все же не ушел: его сбили мои ведомые, но я был вынужден сажать самолет на пустырь на окраине Купянска.

Вскоре командир авиационной дивизии, которому подчинялся наш полк, генерал А. В. Борман, по данным авиаразведки установил, что восточнее Харькова на полевом аэродроме Граково сосредоточиваются бомбардировщики, которых противник использует для налетов на Купянск. Генерал принял решение нанести удар по этому аэродрому.

Для такого удара в нашей и в соседней дивизии было собрано все, что могло летать. Удар мы нанесли на рассвете, сожгли несколько самолетов противника, но и сами потеряли нескольких летчиков: аэродром был хорошо прикрыт зенитной артиллерией.

Я участвовал в этой штурмовке в паре с лейтенантом Кореневым. Он четко держался в паре на заранее обусловленной дистанции, и первый заход мы произвели удачно, прошили очередями Ю-88 и зажгли его. При втором заходе перед самолетом на одной высоте со мной внезапно возникла шапка белых разрывов. Справа от меня, там, где был мой ведомый, беспорядочно падали крупные куски самолета — крыло, хвост… Это было настолько неожиданно, что на какое-то мгновение я словно утратил реакцию и выполнил маневр с явным замедлением. Все же мне удалось выйти из зоны обстрела зениток. Коренев погиб.

Налеты авиации противника на железнодорожные узлы Купянск, Волчанск продолжались. Летчики нашего полка и соседних — полков Татанашвили и Суворова — беспрерывно вылетали на отражение налетов. Мы встречали немецкие самолеты на подходе к цели, многих из них сбивали, но при этом и сами несли потери.

В один из дней бой, который начался между нашими и немецкими истребителями севернее железнодорожного узла Купянск, перерос в воздушное сражение. Около полусотни истребителей находились в огненной карусели, из боя выходили без горючего и без боеприпасов, а со стороны в свалку включались все новые и новые группы. Горели на земле сбитые машины, уходили поврежденные.

Мне пришлось участвовать в том бою, когда он был уже в самом разгаре. Я пришел с восьмеркой на большой высоте, оценил ситуацию и дал команду действовать парами, удерживая высоту, которая обеспечивала нам разгон и результативную атаку. В таких боях, когда район боя насыщен самолетами, помимо пулеметно-пушечного огня большую опасность представляет возможность случайного столкновения. Гибель некоторых опытных летчиков нередко была вызвана именно этим обстоятельством: ведь скорости огромные, а пространства для маневра мало. В этом бою погиб один из моих боевых друзей по славной семерке замечательный летчик Василий Скотной. Впоследствии нам так и не удалось найти место гибели его самолета. Не вернулись из этого боя также летчики нашего полка лейтенант Каминский и сержант Долженко. Вскоре, к нашей большой радости, выяснилось, что Каминский спасся на парашюте, а Долженко был тяжело ранен и попал в госпиталь. Большие потери в этом бою понес и противник. Тем не менее рассчитывать на передышку не приходилось, и уже на следующий день с утра мы, как обычно, приступили к боевой работе.

Через много лет после войны в своих мемуарах маршал Г. К. Жуков употребил слово «катастрофа» как определение всего того, что произошло в мае сорок второго года на харьковском направлении. Маршал Жуков из одних лишь эмоциональных побуждений столь сильных слов не употреблял. Это был человек, который не только видел войну в том ее гигантском масштабе, который до сих пор трудно воспринимать и взвешивать, но и нес высочайшую ответственность перед народом за ход боевых действий как один из ведущих военных руководителей. И именно он употребил слово «катастрофа» как наиболее точное в данном случае.