Возлюбленная

Едва оказавшись вне пределов видимости Мистера – подальше, подальше от него, о, благословенно имя Твое, Господи, подальше от этого улыбающегося царя всех петухов! – Поль Ди сразу почувствовал дрожь. Необычную дрожь. Когда он обернулся, надеясь в последний раз увидеть Братца, вывернув шею настолько, насколько позволяла веревка, которой он был привязан к дышлу, дрожи еще совсем заметно не было; а потом, когда они уже заковали в железо его лодыжки и запястья, он тоже держался хорошо, хотя внутри у него все тряслось. И так – целых восемнадцать суток, пока не увидел эти норы; площадку в тысячу квадратных футов и ямы – пять футов в глубину, пять в ширину, – со вкопанными в них деревянными коробками. Передняя стенка из стальных прутьев поднималась на петлях, как дверь клетки, а за ней – пространство между тремя стенами и кровлей из горбыля, обмазанного красной глиной. Высота – два фута; а перед входом – в три фута глубиной канава, в которой буквально кишели шустрые земляные и водяные твари, точно приглашая посетить эту могилу, называвшуюся жилищем. Кроме Поля Ди, там было еще сорок пять таких же несчастных. Его сослали туда после попытки убить Брэндивайна, которому учитель продал его. Брэндивайн и вел его в связке с десятью остальными через Кентукки в Виргинию. Поль Ди не знал точно, что подвигнуло его на эту попытку – нечто иное, чем вымазанное маслом лицо Халле, последний смех Сиксо, исчезновение Поля Эй и Поля Эф и улыбка Мистера. Но внутренняя дрожь, это он знал точно, началась именно тогда.

И тем не менее никто о ней не подозревал, потому что снаружи она была незаметна. Это было что-то вроде вибрации в груди, потом в лопатках. Точно журчание ручейка – сперва очень тихое, а потом – будто с цепи сорвавшееся. Словно чем дальше на юг его вели, тем быстрее таяла его кровь, застывшая целых двадцать лет назад, как промерзший насквозь пруд, и этот лед вдруг начал таять, ломаться на куски, словно желал теперь кружиться в водовороте, испуская клубы пара. Иногда он чувствовал это таяние где-то в ноге. Потом – у основания позвоночника. Когда они наконец отвязали его, он не смог увидеть перед собой ничего, кроме собак и двух хижин да жгучей травы, но взбаламученная кровь сотрясала его тело с головы до ног. Однако по-прежнему никто ничего не замечал. Кисти его рук, когда ему застегивали наручники, не дрожали, как и ноги, кандалами приковыванные к цепи. Но когда его загнали в эту нору и опустили дверь клетки из стальных прутьев, руки перестали слушаться его совершенно. Они вели себя так, как им заблагорассудится. Ничто не могло остановить их или отвлечь. Они не желали помочь ему оправиться и расстегнуть штаны и отказывались взять ложку, когда он пытался съесть немного вареных плоских бобов. Чудо их повиновения пришло вместе с молотом на рассвете.

Все сорок шесть человек проснулись, разбуженные выстрелом из винтовки. Все сорок шесть. Трое белых шли вдоль канавы, одну за другой отпирая двери. Ни один внутрь не заходил. Когда последний замок был отперт, они шли в обратном направлении и поднимали решетки, одну за другой. И один за другим появлялись черные – быстро и не получая удара прикладом, если они уже пробыли здесь больше одного дня; быстро, однако отмеченные этим ударом, подобно Полю Ди, были здесь новичками. Когда все сорок шесть стояли в ряд на краю канавы, второй выстрел служил сигналом подниматься наверх, на земляную площадку, расположенную выше уровня их жилищ. Там на земле была разложена самая крепкая в Джорджии цепь, специально выкованная вручную. Каждый из сорока шести наклонялся и ждал своей очереди. Первый подбирал с земли конец цепи и продевал в ушко на своих ножных кандалах. Потом распрямлялся и, слегка волоча ноги, передавал конец цепи следующему узнику, который проделывал то же самое. По мере того, как цепь продвигалась все дальше и дальше и каждый из чернокожих по очереди занимал место того первого, цепочка людей постепенно разворачивалась лицом к норам, из которых они только что выползли. Никто друг с другом не разговаривал. По крайней мере, с помощью слов. Все, что нужно, можно было прочесть по глазам: «Помоги мне сегодня с утра; нехорошо мне что-то», «Я справлюсь», «Смотри, новенький», «Тише, тише, не спеши!».

Когда последний узник оказывался прикованным к цепи, все они опускались на колени. Роса к этому времени чаще всего уже превращалась в густой туман. Иногда очень густой; и если собаки молчали и только сопели, то можно было услышать воркование горлинок. Стоя на коленях в тумане, они ждали, какая блажь теперь придет в голову охраннику, а может, двоим или троим. А может, всем сразу. Захотят, чтобы кто-то из узников исполнил какую-нибудь их прихоть, или – вообще ничего не пожелают.

– Завтрак прикажете? Хочешь поесть, ниггер?

– Да, сэр.

– Ты голоден, ниггер?

– Да, сэр.

– Ну так получи.