Возвращение Амура

– Андре Легран, негоциант, – слегка поклонился Анри.

– Вы отлично говорите по-русски. Позвольте выразить вам глубокую признательность за спасение мадемуазель Христиани, – поручик, сняв перчатку, протянул руку, Анри с чувством пожал ее. Он был чрезвычайно доволен случайной встречей: она значительно облегчала его дальнейшие действия.

3

«…Уже явились в Иркутской губернии небывалые случаи – неповиновение и неуважительность к начальству от черни, и во всем этом главную роль разыгрывают ссыльные, ибо им одним дозволено все говорить и писать; служащие же чиновники и граждане поставлены в самое унизительное положение – им веры нет…» – Андрей Васильевич отложил перо и задумался.

Видит Бог, не хотелось ему писать – с души воротило. Ведь, как ни крути, выходил – донос. А строчить кляузы, тем более – доносы, несмотря на их поощрение законом, он в глубине души считал делом премерзейшим, недостойным дворянина и государственного человека. Это – удел всяких там ничтожностей типа Акакия Акакиевича. Пятницкий любил почитывать Николая Васильевича и считал, что о чиновниках лучше него не написал никто. Однако в своем случае он не видел иного пути восстановить бессовестным образом попранную справедливость. Девять лет беспорочной службы на высоком посту губернского начальника и на тебе – пинком под зад! «Извольте написать прошение об отставке». Хрена тебе лысого, а не прошение! Не ты ставил, не тебе убирать. Мальчишка! Молокосос! Подумаешь, орденами и медалями увешался – как елка новогодняя игрушками. Знаем-знаем, как их в армии зарабатывают. Где-нибудь в штабах потерся – вот и выслужил…

Андрей Васильевич злобствовал – не мог остановиться, хоть и понимал, что накручивает себя, потому как доподлинно знал, что новый генерал-губернатор – не паркетный шаркун (при штабе за десяток лет столько наград не выкланяешь и не вылижешь), что раненая рука его – не театральная бутафория, но уж больно было обидно. Ведь и он свой хлеб понапрасну не ел, поелику возможно блюл интересы государя-императора и Отечества. И без наград не оставался. Не таких, конечно, и не столько, но все же… Все же!

Нет, ну что за администратор, а? Не узнал человека, не проверил в деле, да просто хотя бы высказал претензии в лицо и ответ выслушал… Пусть и не ладил Андрей Васильевич со столоначальником Тюменцевым, но тысячекратно прав Николай Егорович, что не подстелился под грозного генерала, отпор ему дал. А вот он, Андрей Васильевич, выходит, сплоховал, зато теперь не только за себя, а за всех обиженных отыграется.

За каких таких обиженных? За тех, кого Муравьев высек на первом заседании? Поделом им, косоруким и кривоумным! За Мангазеева, коему покровительствовали такие столичные сановники, как старец из императорской канцелярии Александр Сергеевич Танеев, тоже не брезговавший сибирским золотишком? Так он уже приглядел себе теплое местечко, и надолго. А куда тебе деваться, дорогой и любимый Андрей Васильевич? Тебе и твоей немаленькой семье – когда государь прислушается к наветам своего наместника? Ничего-то у тебя и нет на черный день, кроме крохотного именьица, задешево купленного по счастливому случаю. Крохотного и задешево, потому как взяток не брал, а хвост кой-кому прищемил, на тех же винных откупах. От них, видать, и поползли наветы весенними гадюками. Самыми кусачими и ядовитыми.

Спешить, спешить надобно. Спешить…

Перо торопливо скрипело, брызгая чернилами. Ничего, потом перепишется набело. Сейчас главное – все по порядку и поубедительнее. Вот про тех же ссыльных декабристов – как им генерал-губернатор благоволит. Андрей Васильевич аж зубами скрипнул – государственных преступников он ненавидел, словно они были его личными заклятыми врагами. И вовсе даже не за то, что выступили против законного государя, это было как бы даже в российских традициях: не так уж далеко ушел в прошлое разгульный гвардейский восемнадцатый век, всему миру представивший дикость российских нравов, когда императоров и императриц не только свергали с трона, но кое-кого и жизни лишали. Нет, он ненавидел их за то, что они хотели посягнуть на самые основы жизни российской, а значит, и его жизни, Андрея Васильевича Пятницкого, столбового дворянина, чей род уходил корнями во времена Дмитрия Донского, происходя из обширного клана Плещеевых. И ненависть эту усугубляло то, что сами-то главные преступники были из великокняжеских родов – Рюриковичи да Гедиминовичи. Чем им Романовы не угодили?!

И генерал-губернатор туда же. Сколько этих Муравьевых было на Сенатской – все на каторгу пошли! А государь милостив, не стал весь их род изводить, понятное дело – сын за отца и брат за брата не отвечает; вон братья Орловы – один, покойный уже, декабрист, а другой графа Бенкендорфа сменил, корпус жандармов возглавляет, ему письмецо-то обличительное и предназначено, – так нет, чтобы благодарностью преисполниться и царевых врагов к ногтю прижать, этот Муравьев им визиты наносит, к себе приглашает, беседы беседует. Как же тут не возмутиться гражданину верноподданному!