Возвращение Амура

– Очень просто: упредить. Ты же знаешь, как на войне: противник готовится к сражению, а ты наносишь удар первым, и все его планы летят в тартарары. Мне государь велел писать лично ему и только правду – вот и отпишу все, как было, и почему я считаю, что поступил так, блюдя интересы царя и Отечества. Тотчас и отпишу. А ты иди, Иван, отдыхай. Тебя уж, верно, заждались.

В голосе генерала явственно прозвучала добрая усмешка. Вагранов смущенно поклонился и вышел, плотно притворив за собой дверь.

Муравьев уселся за стол, придвинул было бювар, но взгляд его упал на злополучные листки письма. С брезгливостью он взял их и углубился в чтение. Читал бегло, хмыкая и крутя головой. Дойдя до конца, отложил, вынул из бювара чистый лист бумаги и взялся за вставочку со стальным пером.

– Вот, государь, и первое мое послание. Писать правду, только правду, ничего, кроме правды!

Глава 2

1

В фойе Дворянского собрания было не протолкнуться, и причин тому было две.

Во-первых, само открытие дома Собрания. Заложили его еще при прежнем генерал-губернаторе, да так на фундаменте и остановились – стало не до того: сначала ревизия сенатора Толстого, потом отставка главного начальника края, затем томительное ожидание новостей… Не было денег, разбрелись строители, никто не интересовался, то да се… И вдруг все завертелось. Пришло известие о назначении нового генерал-губернатора, известный на всю Сибирь благотворитель, купец 1‑й гильдии и статский советник, потомственный почетный гражданин Ефим Андреевич Кузнецов дал денег, собралась артель строителей и за четыре месяца выстроила вполне достойное губернской столицы здание – и общий зал на двести мест с фойе и буфетом, и бильярдная, и кабинеты для различных нужд, вроде заседаний потребных комиссий или просто – игры в карты. Правда, пол деревянный остался некрашеный – по причине зимы: зимой краска плохо сохнет, – зато в фойе повесили портрет государя-императора Николая Первого, написанный настоящим европейским художником Карлом Мазером, который уже несколько лет как приехал по наказу родственников декабристов – писать их портреты, а кто с семьями, то и всех домочадцев.

Во-вторых, в город давно не заезжали артисты, и на концерт французской виолончелистки постарались прийти все, кто смог купить билеты, хотя бы входные – благо ни для кого не было запрета, лишь бы в руках имелся билет, а на плечах – приличная одежда. И сейчас чиновники и офицеры – армейские, жандармские, казачьи и полицейские, купцы и золотопромышленники, церковнослужители и учителя, ремесленники и гимназисты старших классов кучковались по принадлежности к сословию или коллегам, обменивались новостями, покупали билеты благотворительного базара, с любопытством поглядывали на небольшую группу декабристов, пришедших с женами и старшими детьми. Тесным кружком стояли Волконские и Трубецкие с детьми, Поджио и Муханов. В центре этой группы витийствовал Маркевич, бывший бродячий актер и владелец балагана на Большой улице. Энергично жестикулируя, он рассказывал о своей давней мечте – открыть в Иркутске постоянный театр, в котором можно было бы ставить пьесы Шекспира, Гоголя, Грибоедова…

– Знаете что, господин Маркевич, – раздумчиво сказал Волконский, – я бы на вашем месте обратился с ходатайством к генерал-губернатору. Только, разумеется, не сейчас – вы же понимаете, сейчас ему не до театра, во многих делах запустение царит, – а где-нибудь через год-полтора ходатайство может и удовлетвориться. Вы же все равно за это время денег не найдете.

Маркевич выслушал, грустно покивал и, откланявшись, направился в буфет. Поджио проводил его веселым взглядом хитроватых желто-карих глаз и погладил свою черную, несмотря на приближающееся пятидесятилетие, без единого седого волоска, бороду:

– А вы на него, Сергей Григорьич, целый ушат воды вылили…

– Поверьте, Александр Викторович, мне искренне жаль остужать его мечты, но Муравьеву действительно сейчас не до театра. Он сказал, что, как только сойдет снег, отправится обследовать Забайкалье. И вообще, намерен весь край увидеть собственными глазами, даже Камчатку.

– Ну-ну, – язвительно усмехнулся Трубецкой, – известно, какой путь устлан благими намерениями.

– Напрасно вы так, Сергей Петрович, – мягко сказал Муханов. – Понятно, русскому человеку непривычно видеть на столь высоком посту приличного чиновника, но надо радоваться тому, что подобное случилось. Мы с Поджио и другими нашими товарищами, живя вдали от Иркутска, уже испытали на себе результат его благих намерений: нам теперь не надо испрашивать у жандармов разрешения на любое передвижение.

– Так-то оно так, это и меня коснулось, – вздохнул Трубецкой. – Только вам, Петр Александрович, как историку и литератору лучше иных известно, сколь быстро заканчиваются на Руси подобные радости.