Возвращение к легенде

…В конце улицы, у костела кармелиток, новая схватка, на этот раз с мотоциклистами. Их много, наверно, целая рота. Они воюют умело: одни отвлекают наших бойцов, другие, обогнув квартал, пытаются зайти с тыла. Рота залегла: кто спрятался за оградой, кто за деревом, кто в подъезде… Поливода перебегает от одного к другому, показывает, куда стрелять. Ему везет: сумка на боку вся разворочена пулями, а сам цел, даже не ранен. Кругом слышатся стоны. С Орленко сшибло фуражку (кажется, осколком мины?). Она отлетела в сторону, но он не решается протянуть за ней руку. Да и некогда… Лежащий рядом, за крыльцом, пограничник вскрикнул и уткнулся носом в землю… Подползает еще один, снимает с пояса убитого гранаты. «Поднимайся в штыковую!» — бросает кто-то, пробегая мимо. Орленко бежит за ним. Немцы, яростно отстреливаясь, отходят. Секретарь горкома видит перед собой широкую спину комбата с мелькающими лопатками. Он словно месит тесто. Слышен глухой треск… «Вот так!» — проносится молнией в мозгу у Орленко. Он тоже колет кого-то в зеленом, на руки брызжет кровь. Еще раз, еще… «Вот так!» Испуганно трещат моторы, мотоциклисты удирают вниз по Капитульной, скрываются в садах. «Ура! — несется им вслед торжествующий крик. — Ура…»

…Группа идет дворами, путаясь в закоулках. Через головы с тяжелым шелестом летят снаряды — это артиллерия девяносто девятой бьет по Засанью, не дает противнику подбросить подкрепления. Немецкие батареи на Винной горе уже больше часа молчат, — по-видимому, их подавили огнем или заставили менять огневые позиции. Пока они мешкают, нужно успеть зажать в кольцо их пехоту на этой стороне Сана и разбить по частям. «Темп, темп!» — вот что главное…

Но в одном из дворов — заминка, передние уперлись в церковную стену. Через нее не перелезешь. За стеной, на колокольне, пулеметная точка немцев. Она простреливает гребень, осыпая головы осколками кирпича. Что делать? Поливода бросает гранату, она разрывается где-то в соседнем дворе, не долетев до цели. «Разве отсюда достанешь их, гадов?» Он озирается и уже хочет идти обратно, как вдруг к нему подбегает паренек в круглой синей шапочке. «Пан командир, я знаю дорогу!» — «Немцев там нет?» — «Ниц нимае!» Комбат машет рукой: «Веди!»

Маленький проводник ведет отряд по каким-то помойкам, ныряет под арки, перепрыгивает через водосточные канавы, петляет, как заяц, то исчезая в зарослях терновника и акации, то снова показываясь в своей шапочке, и, наконец, пройдя между огромными штабелями дров, приводит людей в какой-то новый двор, выложенный красивой, узорчатой каменной плиткой. Посреди двора тихо плещет маленький старинный фонтан. «А ведь я знаю этот двор, — вспоминает секретарь горкома. — Отсюда рукой подать до улицы Мицкевича».

И вдруг рядом, над самым ухом, гремит орудийный залп. Несколько человек от неожиданности падают. Командир подозрительно смотрит на поляка, тот растерянно пожимает плечами… «Да это ж наши!» — слышится радостный крик. Все бросаются к воротам, теснясь, выбегают на улицу. Поливода дружески хлопает по плечу высокого пехотинца в каске, со «шпалой» в петлицах. «Мать вашу… Опередили! Как же вы шли?» — «А прямо по шоссе. Протаранили их передний край и вот гоним. Это им не вчера!»

…Теперь никто не сомневался в победе. Пехотинцы были вооружены, что называется, до зубов. С ними шли и минометчики и артиллеристы со своими маленькими, но грозными «сорокапятками»: они стреляли с ходу, не останавливаясь… Такое Орленко видел впервые. «Город наш, наш!» — стучало у него в груди. Какой-то боец-пограничник с черными пижонскими бачками даже подпрыгивал от радости. «Сейчас мы их раз, раз — и на матрац! — приговаривал он, скаля зубы. — А ночку переспим — и на Берлин!»

«А ведь это Серов! — вспомнил Орленко. — Как же я его не узнал?..» Секретарь горкома был частым гостем в клубе погранотряда и знал всех тамошних талантов: этот разбитной парень был, наверно, самым примечательным из них. Он прекрасно играл на баяне, хорошо пел, плясал. «На все руки мастер! — говорил о нем замполит Уткин. — Только не в военном деле, здесь он полная бездарность: стреляет мимо мишени, ходит в строю не в ногу, субординацию не соблюдает. У других бы он давно под трибунал угодил, а мы его жалеем, тянем до конца срока службы. Так он у нас и живет: вечер — на сцене, неделю — на гауптвахте…» Но сейчас «музыкант» выглядел браво: фуражка лихо заломлена на затылок, улыбка на худом подвижном лице — до ушей, глаза блестят. «А боец из него, оказывается, неплохой! — подумал Орленко и огляделся. — Черт побери, да мы уже недалеко от Плаца на Браме! А еще и одиннадцати нет…» Позади оставалась большая часть города — огромный треугольник, образуемый двумя главными улицами — Мицкевича и Словацкого. Где-то там, за крышами, и его дом. Цел ли он? «Дом!» — он усмехнулся. Что теперь думать о доме, когда он пуст, жены нет? «Эх, родная моя, где ты сейчас?»