Возвращение к легенде

Он мысленно представил себе огромное, черное, бескрайнее поле и ползущие по нему танки с желтыми крестами на башнях. В ночном небе полыхают пожары, бегут по дорогам женщины, прижимая к груди плачущих детей, ковыляют старики, скрипят повозки… А танки идут, изрыгая смертоносный огонь, горит неспелое жито, горят хаты с накопленным годами труда имуществом, мечутся по степи ревущие, брошенные людьми стада, жалобно кричат осиротевшие аисты.

— Разрешите войти? — раздался звонкий голос.

Орленко вздрогнул и посмотрел на стоявшего в дверях человека. Это был Королев.

— Я на партсобрание.

— Входи.

Молоденький политрук, сияя, вынул из планшетки газету, протянул секретарю.

— Прочитайте, это, наверно, о нас пишут.

— Где?

— А вот. «Как львы, дрались пограничники, бессмертной славой покрыли себя вчера бойцы-чекисты. Только через мертвые их тела мог враг продвинуться на пядь вперед». Как львы! — с гордостью повторил он и засмеялся. — Я бойцам только что вслух читал. Два раза подряд!

«Правда» была та же самая, от двадцать четвертого июня.

— А сводку тоже им читал? — спросил секретарь.

— Конечно…

— Ну, и что бойцы?

— Ничего, нормально. Сперва, говорят, враг нас на пядь, а потом мы его вспять. Одним недовольны: почему мы на границе остановились, дальше немца не гоним? Хочу сегодня об этом на партсобрании сказать.

Орленко любовно смотрел на политрука, на его вдохновенное мальчишеское лицо с большими чистыми голубыми глазами и чувствовал, что так же думает и он сам: почему бы не выбить немцев из их Засанья и, развернувшись по фронту, не пройти на север, ударить врага в спину, помочь соседям у Равы-Русской…

Вошел Поливода, — теперь он был комендантом города, — сдержанно поздоровался, сел.

Недавно между ними произошла небольшая стычка, и, как ни странно, из-за того же Серова. «Артист», сражавшийся в день штурма поистине как лев, забрал себе автомат убитого им немецкого офицера. Кто-то из товарищей, желая сделать приятное комбату, самовольно завладел трофеем и преподнес его Поливоде. Серов чуть не плакал от обиды. Орленко вынужден был вмешаться и доложил начальнику погранотряда. Тарутин сделал внушение Поливоде, и автомат снова перешел к бойцу. Но комбат, видимо догадавшись, кому он «обязан» этим внушением, вот уже второй день посматривал на Орленко косо…

Часы на стене пробили одиннадцать. Этот мирный звон вернул всех в уже забытое привычное состояние. Коммунисты — их собралось не меньше ста человек — притихли, зашуршали блокнотами.

— Начинай, Петр Васильевич, — сказал Тарасенков.

Орленко поднялся, посмотрел на людей. Таких собраний у него еще не было. Многие пришли с передовой и скоро уйдут туда же, и, кто знает, удастся ли им дожить до следующего… Он молчал. Перед ним сидели и стояли настоящие коммунисты, проверенные огнем. Им нужны не прежние, не тысячу раз сказанные-пересказанные слова, а какие-то другие, особенные…

— Товарищи! — медленно проговорил Орленко. — Партийное собрание батальона погранотряда считаю открытым.

Тарасенков доложил о боевых действиях, привел примеры доблести и геройства пограничников и ополченцев, взявших штурмом город и вот уже два дня мужественно обороняющих его в условиях беспрерывных вражеских атак с земли и с воздуха, сказал о наших и немецких потерях, сослался на известную многим статью в «Правде», перечислил фамилии бойцов и командиров, подавших заявления о приеме в партию, и перешел к основной части доклада — дальнейшим задачам организации…

Все это было знакомо каждому из присутствующих: и подвиги, и потери, и атаки врага, и свои задачи, но тем не менее, собранные воедино и выстроенные в ряд, они воспринимались уже как нечто новое и значительное. «Вот она, великая магия слова, — думал Орленко, — даже не слова, нет, а идеи, объединяющей всех нас, командиров и подчиненных, старых и молодых, опытных и наивных… Слова могут быть разными, как и люди, но идея — идея должна быть одна, великая и святая, как правда. И можно убить человека, сотни, тысячи, десятки тысяч людей, можно разрушить города и села, но убить и разрушить идею, если она справедлива и дорога всем, всему народу, — нельзя!»

Собрание было бурным и закончилось, когда уже начало светать.

Орленко избрали секретарем партбюро сводного батальона, его кандидатуру предложил Поливода. Люди заторопились. «Пора на место, а то немец уже, поди, просыпается, скоро нам из пушек «гутен морген» скажет!»

Орленко остался в комнате один. «Надо бы переписать протокол! — спохватился он. Но махнул рукой. — Сойдет и так, разве дело в бумаге?» Он снова перечитал листок. Все правильно. «Слушали…» «Постановили…» Удержать границу, не дать кусочка родной земли — защищать до последней капли крови».

Кажется, это был самый короткий протокол в его жизни.

На следующий день Тарутин снова приехал в штаб комендатуры, который находился теперь в типографии городской газеты: это было самое неуязвимое для немецких снарядов здание, прикрытое с запада бывшим польским военным костелом.

В петлицах у начальника погранотряда уже красовалось три «шпалы».