Возвращение самурая

Зато второй дом, почти в самом конце Николаевской улицы, сразу (через столько лет!) овеял ощущением родимого тепла. Видать, сами стены хранили для него неистребимую память детства. Василий вспомнил даже, где стояла его детская кровать, и вслепую (глаза застлало слезами) нашел пальцами в сухих и теплых на ощупь бревнах стены круглый сучок, который казался в раннем детстве чьим-то подсматривающим глазом.

Мебели не было и здесь – не то растащили, не то порубили на дрова, но висел в переднем углу на конопляной веревочке клочок занавески, когда-то закрывавшей божницу, и Василию показалось, что он узнает и эту выцветшую занавеску, и литой чугунный крюк для лампадки. Самой лампадки – граненой, розового стекла – конечно, не было, но на треугольной угловой полке, прежде хранившей иконы, лежала какая-то закопченная дощечка. Василий подтянулся, достал ее, перевернул – и замер: перед ним был потемневший от времени лик Николая-угодника.

* * *

Наверное, это и был тот знак, которого он втайне ждал все это время. И теперь оставалось самое трудное: понять, что этот знак означает, куда зовет, о чем, может быть, предупреждает…

И тревожно зазвучала в памяти Василия знакомая с семинарских лет молитва: «…избави нас, угодниче Христов Николае, от зол, находящих на нас, и укроти волны страстей и бед, восстающих на нас, да ради святых твоих молитв не обымет нас напасть… моли, святителю Христов Николае, Христа Бога нашего, да подаст нам мирное житие и оставление грехов, душам же нашим спасение и велию милость, ныне и присно и во веки веков…»

* * *

Он истово молился, и другой светлый лик вживе предстал перед ним и глянул, как всегда, благосклонно и строго: это владыка Николай, духовный отец, словно благословлял Василия в отчем дому. И теперь окончательно поняло сердце Василия, что он дома; что именно отсюда, с этого краеугольного камня, надо начинать ему строить свое гнездо, свою жизнь в продолжение родительской. Это, наверное, и есть на Земле та жизнь вечная, что обещается каждому человеку.

На тот дом, что был новее, через год сыскал он, не без помощи Пелагеи Яковлевны, покупателя на той же улице. Цену назначил без запроса, однако имея в виду, что вместе с владивостокскими накоплениями вырученного должно хватить, чтобы начать свое, твердо обдуманное дело. Покупатель, рыбный торговец Колыванов, попросил небольшую рассрочку, и, чтобы понять, можно ли ему довериться, Василий решил наведаться к нему домой.

Домик оказался чистеньким, с первыми гиацинтами в палисаднике. Хозяин по пестрым домотканым половикам провел гостя в горницу, велел для разговору подать графинчик и закуску. Хозяйка не спеша накинула на стол вышитую скатерть, две девушки – светловолосая, что постарше, и еще подросточек-темненькая – смущаясь внесли горячую отварную картошку, соленую рыбу, миску икры, маринованные завитки молодого папоротника.

Все дышало миром и покоем в этом доме, словно и не было за его стенами ни нашествия, ни всяческого разорения, словно какой-то невидимый купол отгородил эти стены от мятущегося мира. Здесь хотелось не думать ни о выстрелах, ни о японцах, ни об оставленной во Владивостоке фотографии, а просто жить заботами только этого вечера, этим неожиданно дарованным застольем, радоваться общению с этими спокойными радушными русскими людьми.

За стол девиц хозяин не посадил, вероятно, имея в виду деловой характер предстоящей беседы, но во время этого разговора между прочим упомянул, что приобретаемый домок предназначается в приданое старшей дочери Анне – степенной, вальяжной девушке с толстой светлой косой.

Когда в завершение разговора принялись за чай и к столу подсели обе сестры, мать Анны невзначай похвасталась, что вот дочери шить мастерицы, а Аннушка к тому же и рукодельничает в охотку: эту скатерть, что на столе, расшила своими руками.

– Да и батюшка здешний не нахвалится, – добавил отец. – Оклад к образу Пресвятой Богородицы Анна жемчугом украсила.

Все эти похвалы себе Анна слушала краснея, а сама нет-нет да и взглядывала украдкой на рослого, ладного молодца.

Незаметно, искоса присматривался к ней и Василий. «Имя-то какое у нее славное, – думалось ему. – Анна, помнится, по-гречески „благодать“…»

И тепло становилось у него на душе от этого чистого девичьего облика: склоненной светловолосой головки с длинной косой, покатых плеч с накинутой узорной шалью, негромкого застенчивого говора…

* * *

Об отсрочке платежа за дом хозяин с Василием договорился, но с того визита так уж повелось, что стал Василий частенько захаживать к Колывановым. К большому, однако, неудовольствию Пелагеи Яковлевны.

– Василий Сергеевич, хочу вам напомнить: ваш отец, можно сказать, всю жизнь положил, чтобы за вами каторжное клеймо не тянулось, – как-то сказала она, поджав губы. – А вас опять в колывановское каторжное гнездо заносит… Сейчас, правда, времена новые – как это: «Кто был ничем, тот станет всем»?

– Колыванов был на каторге? – удивился Василий, пропустив мимо ушей выпад обиженной на Советы Пелагеи Яковлевны.