Возвращение самурая

– Здесь, на Сахалине, из простонародья мало кто не каторжник, – подтвердила бывшая надворная советница. – Но на сей раз речь не о самом Колыванове, а о его жене. Да-да, о Маремьяне, староверке этой. Она сюда за убийство попала. Да не кого-нибудь, родного отца топором угрохала. Она, видите ли, в скит собралась, в костромские леса, к старицам. А тятенька пил сильно, да ее, говорят, за купца-старика замуж хотел спроворить корысти ради.

Василий представил себе Маремьяну Игнатьевну Колыванову – медлительную спокойную женщину с протяжной неторопливой речью – и невольно поежился: Анна было так похожа на мать…

– И что вам, широкообразованному человеку, делать среди этих, так сказать, невежественных торгашей? – продолжала пилить его Пелагея Яковлевна. – У них там, поди, все в дому рыбой провоняло от тятенькиной лавки. Или деньги и в самом деле не пахнут? – снова подколола она крестника.

Василия раздражало это непрошеное вмешательство в его жизнь, но по давней привычке не показывать своих чувств он не возразил своей собеседнице. А у Колывановых бывать не перестал. Там к нему понемногу привыкли, и Анна уже не стала так краснеть и смущаться в его присутствии. А младшая, Настенька, и вовсе шалила и веселилась, как резвый котенок. Вечера обычно заканчивались за чайным столом: рассерженным шмелем гудел самовар, девушки приносили вазочки с душистым вареньем из ежевики и облепихи, наскоро испеченные коржики.

Но однажды, когда после уютного, тепло проведенного летнего вечера Василий распрощался и уже собрался уходить, Маремьяна Игнатьевна приостановила его на крыльце.

– Вот что, господин хороший, ты уж не обессудь меня за прямой разговор, а только неладно получается…

Василий молча удивленно смотрел на нее. Из открытого окна на перила крыльца падал мягкий свет. В доме что-то напевала Анна.

– Ты, что ни вечер, у меня в дому, – продолжала Колыванова. – А у нас ведь девка на выданье. Того и гляди, пойдет о ней дурная слава. Я тебе от дома не отказываю, а только войди и ты в наше положение…

Василий все так же молча поклонился и пошел прочь.

Однако не успел он завернуть за угол, как услышал за собой торопливые шаги. Анна, в едва наброшенном на голову белом платке, бегом догоняла его.

– Мама… Что она вам наговорила? Вы ее, пожалуйста, не слушайте! – Она задохнулась, и слезы хлынули из ее глаз.

Василий осторожно положил руку на ее плечо, но девушка рванулась и так же быстро помчалась прочь.

Василий, почему-то улыбаясь, продолжал свой путь. Отчий дом встретил его тишиной, только залетные мухи с жужжанием бились об оконные стекла. Он засветил лампу и вдруг представил здесь, в этих стенах, Анну, ее вышитую скатерть на столе, пестрые домотканые половички, льняное, шитое крестиком, полотенце на божнице…

На другой день он просил у Колыванова руки его дочери.

– Как она сама, а я не неволю, – отвечал растерянный отец.

Раскрасневшаяся Анна, не подымая глаз, покорно склонила голову в знак согласия. Обрученных благословили.

Потом, когда уже шел деловой разговор о приданом, о том, где жить будущим молодым, Василий предложил, чтобы деньги, причитающиеся за проданный дом, Колыванов вложил в его новое предприятие – открытие в Александровске первого синематографа. А сам дом, купленный у Василия Колывановыми, пусть идет в приданое младшей – Настене: молодым хватит и другого ощепковского дома.

Маремьяна Игнатьевна всплеснула руками, услышав о кинотеатре: «Грех-то какой! Это ведь от дьявола!» – но осеклась, поймав строгий взгляд мужа. Последнее слово в этом доме все-таки всегда было за Колывановым.

* * *

Теперь, когда Василий и Анна, уже на правах помолвленных, не только встречались за столом у Колывановых, но и бродили часами по зеленым улочкам Александровска, он позволил себе осторожно спросить у Анны о прошлом ее матери.

– Все правда, – просто сказала Анна. – Да ты разве сам не заметил, что мама тебе на стол особую посуду ставит? У староверов так положено – кто не нашей веры, тот мирской называется. С ним из одной посуды есть и пить – грех.

– А ты? А как же мы с тобой? – невольно сорвалось у Василия.

– Не нами началось, не нами и кончится, – сказала Анна. – Мама ведь вышла же замуж за отца, никонианца. А что ей было делать, каторжной? Не в шахтерские же казармы поломойкой идти? Ну а потом стерпелось, слюбилось. Он в дела наши духовные не мешается, обычаев не рушит. Так и живем. Настенка, вон, и вовсе ни в которой вере не крепка – ни в старой, ни в новой. Строжит ее мама, да что поделаешь – такие времена…

– А ты? – снова настойчиво спросил Василий. – А как же оклад к иконе Божьей Матери? Она ведь нового письма?

Он спрашивал ее об иконе, потому что боялся задать самый главный вопрос: «Ты любишь меня? Или тоже, как мать, выходишь замуж оттого, что нет иного выбора?»