Возвращение самурая

– А что оклад? – засмеялась Анна. – Это ведь рукоделие, только и всего. А за этот жемчуг батюшка нас в проповедях не укоряет и на то, что мы дома своим иконам двуперстно крестимся, сквозь пальцы смотрит. А ну-ка вот я теперь тебя поспрошаю: ты-то сам греха со мной не боишься? Ты ведь, сказывал нам, на священника учился.

– Бог един, Анна, – твердо ответил он. – А коли ты меня любишь, поймешь со временем и то, как я верую, и мою правду. Любовь – сила великая, на ней вся жизнь должна строиться.

– Вон ты на что надеешься, – задумчиво протянула Анна. – А коли правда-то и у меня тоже?

– Двух правд не бывает, а мы с тобой не канат перетягиваем, – ответил Василий, обнимая ее напрягшиеся плечи. Под его лаской они стали податливее, и девушка потихоньку приникла к его груди.

Как-то однажды, прогуливаясь с невестой, Василий стал рассказывать Анне о своем деде, в честь которого его нарекли. Помянул и о той рукописной таинственной книге, что, по словам отца, была у деда и сильно занимала в детстве его, Василия, воображение.

– Постой, постой! А дед твой не нашей веры был? – оживилась Анна. – А то у нас в мамином приданном, в сундучке ее, тоже старинная книга хранится: в аккурат как ты рассказываешь – на телячьей коже написана, на пергамене.

– На пергаменте, – машинально поправил ее Василий. – И что в той книге старинной писано?

– Не знаю я, миленькой! – покачала головою Анна. – Письмо там непонятное, не старославянская вязь, ту я разумею, и не латиница…

– Может, иероглифы? – заинтересовался Василий. – Ну, японское письмо?

– Ой, да не распытывай ты меня! Давай лучше я у мамы поспрашиваю.

Разговор, однако, начала вскоре сама Маремьяна Игнатьевна, опять приостановив вечерком уходившего Василия на высоком, добела выскобленном крылечке своего дома:

– Ну вот что, будущий зятек, поговорить надо. Чтоб не маялся, что дочку убивицы каторжной за себя берешь.

– А мне вроде не с руки маяться, – усмехнулся Василий. – Сам такого же роду-племени. Мне вас корить – все равно что мать родную судить. Так что за доверие спасибо, а спросу моего к вам нет. Я о другом Анну спрашивал.

– Знаю – про веру нашу разговор шел. Так ведь это одно с другим повязано. Давай-ка пройдемся от каких чужих ушей подалее. Ты в Рассее человек новый. Спросить хочу: ты когда об ириновцах слыхивал?

Василий отрицательно покачал головой.

– А о голбешниках, скрытниках, бегунах? Ну конечно, откуда тебе… Тогда разговор наш издалека пойдет. Ты пока слушай, вопросы потом задавать станешь.

Разговор и правда получился долгий, и начала его Колыванова издалека:

– До Антихриста – патриарха Никона – была на Руси вера истинная, отчая… И никто нас не звал ни раскольниками, ни староверами.

Темна и потаенна была страница русского христианства, открывшаяся в тот вечер перед Василием.

* * *

Перечитав массу книг о расколе, я узнал, что начало его уходило в семнадцатый век, в реформы патриарха Никона, расколовшие надвое Русскую православную церковь. До тех пор мне казалось, что дело только в двоеперстном крестном знамении и другом написании имени Иисуса. Но все оказалось глубже.

Часть наиболее глубоко относящихся к вере православных христиан не признала за государством права диктовать каноны духовной жизни людей, волевым порядком вносить исправления в переводные с греческого тексты Священного Писания, менять церковные ритуалы, исправлять иконы старого письма.

Надо сказать, что тут с обеих сторон было немало одержимости и фанатизма, хотя раскол оставил немало крупных личностей, вошедших в историю, – взять хотя бы знаменитую боярыню Морозову или протопопа Аввакума.

Правду сказать, эти сильные одержимые страстной верой в свою правоту люди вызывали у меня сложные чувства. Хотелось узнать, как относится ныне Церковь к расколу, как оценивает те давние исторические события. Считаются ли находящимися в лоне православной церкви те, кто продолжает хранить верность заветам дедов и прадедов?

С этими вопросами и обратился я к давнему и авторитетному моему собеседнику по всем духовным делам – владыке Кириллу, митрополиту Смоленскому и Калининградскому.

И вот что я узнал из его рассказа: только в 1929 году Синод Русской православной церкви признал старые обряды «спасительными», и окончательно уже в 1971 году было принято специальное решение Поместного собора, где Церковь не только утверждает это признание, но и «любовию объемлет всех свято хранящих древние русские обряды как членов нашей Святой Церкви, так и именующих себя старообрядцами, но свято исповедующих спасительную православную веру».

Однако трехвековое противостояние Русской православной церкви и старообрядчества не так просто искоренить решением «сверху» – на неофициальном уровне раскол до известной степени сохраняется и до наших дней.