Возвращение самурая

Между русскими и китайцами не существовало в Харбине никаких искусственных перегородок: люди общались на работе, в одних и тех же школах учили детей, где изучались одновременно оба языка – русский и китайский. Правда, несколько иначе было в привилегированных частных гимназиях.

Русская колония жила зажиточнее благодаря КВЖД, которая взяла на себя поток грузов с Дальнего Востока в Европу. В Харбине были русский симфонический оркестр и русский оперный театр.

Харбин процветал, и вместе с тем далеко не всем доставались равные доли этого процветания, касалось ли это русской колонии или китайских кварталов, в которые постепенно превращались окрестные деревни.

* * *

Надо сказать, вовсе не исключено, что в это время, в этой разношерстой толпе на харбинских улицах мимо Василия не раз проходил мальчишка, которого он когда-то безуспешно разыскивал еще во Владивостоке: ведь Мурашовы и Ощепков были в Харбине в одно и то же время. Но, видно, и в этот раз не судьба им была встретиться…

* * *

А Коле Мурашову не пришлось по душе его новое место обитания.

Мне не понравилась Маньчжурия – пыльные ветры весной, жара летом и бесснежные ледяные зимы.

Наша семья заняла половину одноэтажного дома на окраине. Его окна выходили в палисадник с сиренью и акациями, а крыльцо – на просторный двор, заросший травой. Дом стоял в тихом переулке, по которому никто не ездил.

Я тосковал по Владивостоку, который изучил вдоль и поперек за время своего бродяжничества. Мне не хватало порта, океанской бухты, морских влажных ветров.

Доктор и здесь позаботился о моем ученье, но казенная городская школа, работавшая по канонам дореволюционной гимназии, тоже сразу не понравилась мне, хотя и пришлось по душе, что мы учились здесь вместе с китайскими ребятами (даже школьные обеды для нас готовили из русских и китайских блюд). Но после всего мною пережитого я долгое время оставался замкнутым подростком и не заводил ни русских, ни китайских друзей.

Считалось, что я вырос, и никто не мешал мне бродить по городу, но даже нарядный центр Харбина с его Свято-Покровским собором, вывесками институтов, банков, газет, казино и отелей после Владивостока показался мне чужим и неинтересным.

Поэтому большую часть свободного времени я проводил во дворе нашего дома, перечитывая немногие подаренные мне на прощанье отцом Алексием книги. Обычно я устраивался с книгой на старых шпалах, которые служили нам дровами. Иногда меня сгонял с них старый китаец, который был нанят, чтобы по мере надобности пилить эти шпалы, колоть их и укладывать в поленницу под тростниковым навесом. Впрочем, сгонял – это не совсем точное выражение: обычно он подходил ко мне неслышными скользящими шагами и слегка дотрагивался маленькой коричневой ладонью до моего плеча.

Первые дни я просто рассеянно наблюдал за его работой, но однажды в это время во дворе случился доктор. Он весело перемолвился со стариком парой китайских фраз, притащил из дома еще одну пилу, потом отобрал у китайца топор, и я сам не заметил, как тоже оказался вовлеченным в ловкую, спорую работу.

Таская дрова к поленнице, которую мне поручили укладывать, я дорос до мысли, что мне давно надо было помочь старику, вместо того чтобы изображать из себя барина с книжкой. А после того как сложенная мною поленница благополучно развалилась, я понял и еще одну истину: каким бы простым ни казалось дело, всегда не мешает сначала ему подучиться.

С того дня я при малейшей возможности старался подключиться к той работе, которой занимался старик. А он, оказывается, не только заготавливал дрова, но и находил себе во дворе другие мелкие дела: убирал мусор, канавками отводил из луж дождевую воду, чинил изгородь в палисаднике и проржавевшую крышу, подстригал кусты. И все это за несколько гоби – расхожих маньчжурских монет.

Я и сам не заметил, как научился от него десятку-другому китайских слов и выражений. Самые непонятные растолковывал мне доктор. Я узнал, что китайца зовут Чанг – во всяком случае, он хотел, чтобы к нему так обращались.

Мы с Чангом потихоньку начали объясняться – частью по-русски, частью по-китайски, частью просто на пальцах, – и я узнал, что доктор пользуется у старика большим уважением не только потому, что он врач, но и потому, что он военный – «воин», как выразился Чанг. Часть этого уважения переносилась и на меня – «сына воина».

Однажды после того, как мы с Чангом особенно долго возились внаклонку, перекладывая поленницу, намоченную дождем из-за прохудившегося навеса, Чанг, распрямившись, занялся какими-то странными упражнениями: он плавно двигал руками, словно что-то поправляя в своей одежде, затем следовал медленный поворот тела – и вот уже плавно скользят ноги, обутые в мягкую удобную обувь… Но вот какое-то неуловимое для глаз молниеносное движение, и Чанг снова стоит неподвижно, но уже в другой позе. И снова начинается волна плавных, скользящих движений…

– Тайцзицюань! – кратко пояснил Чанг в ответ на все мои вопросы.