Возвратный тоталитаризм. Том 2

В итоге мы имеем дело с моделью человека разочарованного, лишенного прежних надежд и иллюзий, в принципе уже неспособного к идеализму. Это схема индивида, от которого остались лишь самые элементарные характеристики: антропология потребителя. Другими словами, за таким антропологическим представлением стоит процесс длительного стирания морали, обесценивания собственного достоинства (независимо от того, чем это достоинство обеспечено – верой, этосом, сословной принадлежностью, культурой, знаниями, поведением). Можно сказать, что это результат негативной идентичности: вменение человеку цинической установки, но только в позитивной форме – в виде институционализации недоверия. Недоверие в данном случае – это не «отсутствие» или «слабость» позитивного доверия, а иное субстанциональное качество социальности, которое точно так же усваивается в процессах социализации, как и другие социальные навыки и способности, которому научаются в ходе освоения форм насилия и структур негативной идентичности. Это не только пресловутая бдительность советских людей, навязываемая чекистами и советскими писателями, но и базовая для массового сознания посылка – наличия врагов, внутренних и внешних (фактор «мирового заговора», наличие врагов как горизонт конституирования реальности действителен для основной массы населения – в зависимости от формулировки вопроса их значимость обнаруживают от 52 до 80 % опрошенных. И чем более социально активны и ангажированы респонденты, тем сильнее проступает в их образе реальности момент «врагов»[179]).

В свое время базовую идеологию «голого» или «естественного» человека разобрали братья Стругацкие, описав его в виде серии мысленных экспериментов над лабораторными кадаврами[180]. Такое существо может характеризоваться лишь «наличием потребностей», которые «растут», по мере созревания социализма, от первичных «материальных» к «духовным». Тому, что в России практически безраздельно господствует и в массовом, и в элитарном сознании антропология «человека экономического» (целерациональная схема социального действия), мы обязаны рецепции и глубокому усвоению вульгаризованного марксизма, плановой экономике, уравнительному распределению, то есть длительной работе тотальной бюрократии, вытеснившей из институциональных практик, включая образование, сентиментализм любого рода, и заменившей его уже в конце 1920-х – начале 1930-х годов идеей насилия как матрицы социальных отношений.

Крайне важно отдавать себе отчет при анализе новейших процессов, что именно такое понимание образует основу, самые глубокие слои сознания, над которыми уже надстраиваются слои потребительской культуры, гедонизма человека, мечтающего, но не могущего уйти, освободиться от принудительного аскетизма распределительного общества-государства – от идеи государственного патернализма, от мысли, что государство должно обеспечивать людей хотя бы минимумом социальных благ, без которых человек выжить не в состоянии[181]

. Но признание этой особой роли государства означает признание крепостного характера отношений власти и подданного (в нашем случае не имеющих ничего общего с идеологией и практикой welfare state).

Это атомизированное понимание природы «респондента» характерно главным образом для образованного слоя (российской интеллигенции, в самом общем виде – тех, кто ориентируются на круг представлений, производимых и тиражируемых «New Times» или «Эхом Москвы»), включая и профессиональное сознание большей части российских социологов. Массу населения как раз отличает готовность принять для самохарактеристики различного рода «возвышающие» определения, предлагаемые или даже навязываемые пропагандой – патриотизм, «духовность», «религиозность», превосходство своей страны над другими, доброту, готовность к помощи другим и прочие мотивы «полицейского романтизма», образующие материал для имитационного тоталитаризма и поддержки «вождя» нации. И это не просто перья для украшения, а та «искусственная кожа», которая «приросла» и без которой люди уже не мыслят себя, как показывают данные массовых опросов.

Именно это обстоятельство отказывается признавать критически настроенная к режиму образованная публика, для которой «естественна» и «нормальна» модель Homo economicus

, «человека экономического». Это глубоко лежащее и недоступное для рефлексии представление о человеке указывает на инерцию или воспроизводство некоторых остатков советского марксистского мировоззрения, крайне примитивного, сниженного понимания человека и общества, без морали и метафизических представлений о добре и зле, с «потребностной» антропологией планово-распределительной экономики и соответствующей политической «культурой господства и подчинения»[182].