Возвратный тоталитаризм. Том 2

Более четко это выразил В. Вахштайн на симпозиуме 2009 года[407]. Впрочем, пытаясь подкрепить такую позицию ссылками на принцип «свободы от ценностей» Макса Вебера (цитировалась, конечно, его лекция «Наука как профессия и призвание»), он совершил типовую ошибку, а именно: принцип «свободы от ценностей» он понимает самым плоским образом – как позицию «ценностной нейтральности» ученого, то есть как воздержание от оценок, что якобы гарантирует объективность познания. Это распространенное, особенно благодаря американским учебникам, заблуждение. Ничего более расходящегося с веберовским пониманием, чем такая схема, нет. Как и большинство нынешних социологов, знакомых с классическими идеями в пересказе, из третьих рук, Вахштайн не знает основных работ Вебера, в которых тот излагает свои представления о регулятивной и конститутивной роли ценностей в социальных науках. Я имею в виду прежде всего большие статьи «Объективность социально-научного и социально-политического познания» (1904) и «Смысл “свободы от ценностей” социологических и экономических наук (1918), входившие в составленный после его смерти том методологических сочинений[408]. Вебер проводил различие между «оценками» или практическими оценочными суждениями (Werturteilen, praktischen Bewertungen

) и теоретической процедурой «отнесения к ценности» (Wertbeziehung), значение которой он осознал благодаря работам Г. Риккерта. Последняя, по мысли Вебера, является важнейшей конститутивной процедурой в отборе материала, различении значимого и незначимого. Ценностные идеи не только указывают выделяемые содержательные обстоятельства, подлежащие анализу, но и задают направление поиска каузального или иного, например функционального, объяснения. Они суть выражение познавательного интереса ученого, без которого не происходит концептуального синтеза – основы образования теоретических понятий. «Трансцендентальной предпосылкой всякой науки о культуре является не то, что мы определенную, или вообще какую-либо “культуру” находим ценной, а то, что мы – культурные люди, одарены способностью и волей сознательно занимать позицию по отношению к миру и наделять его смыслом»[409]. «Gesinnungslosigkeit

und wissenschaftliche “Objektivität” haben keinerlei innere Verwandschaft» («“Отсутствие убеждений” и научная

“объективность” не имеют между собой ничего общего»[410]. Кроме того, отмечу для читателя: «Наука как профессия» не является изложением методологических принципов понимающей социологии Вебера, это публичная лекция и ее смысл совершенно другой – помочь учащемуся осознать этический характер своего профессионального выбора. Чтобы не быть заподозренным в произвольности своей трактовки, расходящейся с обычными в академической среде стереотипами и предрассудками ученых профессоров, отошлю читателя к недавно вышедшей очень полной (более 1000 стр.!) интеллектуальной биографии Вебера «Страдания мышления», написанной Йоахимом Радкау. «Бесконечно часто цитируемый доклад от 7 ноября 1917 года “Наука как призвание и как профессия” лишь в очень ограниченной мере воспроизводит характер его собственных занятий наукой. Сам он был полной противоположностью тому зашоренному специалисту, которого он там изобразил в качестве специалиста современного типа. Пользуясь лишь горсточкой цитат из названного сочинения, нельзя постичь своеобразие и характер его работы»[411]. К занятиям чистой теорией (или в его языке – «методологией») Вебер относился резко отрицательно, называя их «методологической чумой»[412]

.

Формально неприятие ценностных оснований такой научной деятельности принимает вид критической оценки устаревшего концептуального аппарата или методологических подходов, реже – обвинений в «идеологии разочарованных интеллигентов», шестидесятников, переживающих утрату иллюзий из-за несовпадения нынешних процессов с ожидаемыми переменами. Отвергая большие исследовательские задачи, «постмодернисты» претендуют на смену образцов исследовательской работы. Поскольку те, кто выдвигает обозначенные претензии, уже не очень молодые преподаватели, понятна их озабоченность своим статусом в академической и университетской среде.

Я хотел бы, освободившись от чисто персонального рассмотрения этих манифестаций, рассмотреть, в какой степени сам факт выхода на сцену российских подражателей западному постмодернизму и их претензии на новое слово в науке отражают состояние дел в отечественных социальных науках. Мне это кажется более важным и необходимым, нежели разбираться в тонкостях словесных игр «качественной» (феноменологической, этнометодологической и т. п.) социологии – российских версий европейского или американского постмодернизма 1970–1990-х годов. Тем более что это уже приходилось делать, но в другое время[413].

2