Времена и люди. Разговор с другом

Я видел здесь самых разных людей: разведчиков, которые за это время десятки раз переплывали Неву, а после ледостава переходили реку и добирались до немецких траншей, видел тех, кто на 8-й ГЭС, захваченной немцами, подняли красный флаг, отчаянных людей, для которых здесь не жалели ни харча, ни водки, видел и тех, кто жил с утра и до вечера, делая свое маленькое дело: чинил сапоги или стегал ватники. Видел людей, разочарованных непрестанными попытками расширить пятачок, выковырять немцев и выйти на соединение с войсками 54-й армии, видел и тех, кто, наскоро подштопав себя в медсанбате, просился снова в родную часть, видел отвоевавшихся и только что прибывших с пополнением; повторяю, я видел разных людей, но у всех у них было нечто общее: это они остановили немцев на левом берегу Невы. Вопрос о переправе немцев на правый берег был снят Невской Дубровкой… Я пошел вниз по знакомому оврагу. Мне хотелось разыскать Федора Георгиевича. От оврага вправо или влево?

Ткнулся в одно место, в другое… И тут мне повезло: я набрел на старого знакомого. Это был Виталий Александрович Чернятин, начальник штаба стрелковой бригады. Я был с ним знаком еще до войны. Невысокого роста, поджарый и как-то по-особенному изящно носивший военную форму, он внешне напоминал офицера старой русской армии. Таких прелестных поручиков или прапорщиков я видел в «Днях Турбиных». И вот однажды узнаю, что Виталий Александрович действительно служил в старой армии и имел чин подпоручика, а в гражданскую воевал против белых.

Я едва успевал отвечать на его вопросы о Ленинграде, как люди держатся, как переносят голод, и где зарыты кони с Аничкова моста, и верно ли, что в Ленинграде сейчас можно купить редкие книги.

О Петровы́х он, конечно, ничего не слыхал, но пообещал что-нибудь сделать. «Хотя, откровенно говоря, у нас здесь столько разных частей и столько штабов…»

Маленький скуластый сержантик, вестовой Чернятина, принес нам жирных щей.

— Ешьте, ешьте, голубчик, — ласково приговаривал Виталий Александрович, — я, знаете, ничуть не хочу, так что налегайте за двоих…

Мне показалось, что маленький сержантик внимательно ко мне приглядывается.

Когда я ушел от Чернятина, короткий день потемнел. Я и двух, шагов не сделал, как сержантик догнал меня. (Он выскочил в одном ватнике, правда, валенки были ему чуть ли не до пояса.)

— Это вы у нас в сентябре были, лейтенанта Щеглова искали?

— Да, — сказал я, всматриваясь в его скуластенькое, ребячье лицо. — А вы, значит…

— Жив! — радостно сказал сержантик, по-своему истолковав мой вопрос. — В сентябре ранило меня легонько, в госпитале полежал, а потом снова на пятачок… Три раза в разведку ходил… Полковнику Чернятину докладывали, а тот сказал: «В четвертый раз не пускайте, не надо, говорит, судьбу испытывать». Вы Петровых спрашивали? Петровых еще в сентябре убили. Не в тот день, когда на тот берег перешли, еще он с неделю воевал. Петровых Федор… Солидный такой. Мы его все отец да отец, он не обижался.

Стемнело. И словно для того, чтобы не было сомнений, что началось другое время суток, немецкая артиллерия начала обстрел нашего берега.

Сержантик зябко передернул плечами; подмораживало крепко.

— Вы, простите, не родственник? — спросил он меня.

— Нет, я не родственник.

Сержантик продолжал рассказывать. Он хвалил Петровых: «Серьезный человек и добрый. Мы с ним аж до самого Арбузова доходили, а потом немец как навалится, скорей до дому поползли. Я уже в щель заполз, а он еще копается. Я ему — давай, давай скорей, сейчас накроют, а он в щель не лезет. Может, раненый, а может, уже и все, тут голову не подымешь, не посмотришь. Ну, я все же посмотрел. Ничего от нашего папаши не осталось».

Наверное, мне надо было что-то сказать в ответ, наверное, надо было похвалить убитого Федора Георгиевича, — сержантик хвалил его, и мне бы полагалось, может быть, что-то вспомнить из мирной жизни, я уверен, сержантик охотно бы меня послушал…

Но ничего я не мог сказать, ни одного слова не удалось из себя выжать.

— Значит, не родственник, — с сожалением сказал сержантик.

— Нет, приятель, приятель сына.

— Сына? — оживился сержантик. — Про сына ничего не слыхал, а дочка здесь, в Дубровке.

Ничего более невероятного я не мог услышать. Леночка? Но сколько ей лет… Что она здесь делает? Что она может делать на войне?

— Дружинница, — сказал сержантик, — первую помощь оказывает. Меня с пятачка эвакуировала. Легкое ранение в мягкие ткани, ну, а она свое. Вы, говорит, много крови потеряли. И вот так-то: немец по переправе кроет, а она каждому «вы» да «вы» — папаша научил.

— Она ж совсем еще маленькая девочка, — вырвалось у меня.

— В суматохе не поймешь — маленькая или не маленькая. Хотите, до переправы провожу? Да мы ей и так скажем. Из Ленинграда? Как фамилия? — спросил он, с новым любопытством поглядывая на меня. — Товарищ писатель, она к вам придет… Вы не в Болманушкино? Оттуда к нам тоже писатель приходил, обещал про разведчиков написать.