Времена и люди. Разговор с другом

Второй раз я попал на Невскую Дубровку в ноябре сорок первого, вместе с большой группой саперов. Машина, в которой я кое-как примостился, везла какие-то ящики. Я и еще человек десять сидели на этих ящиках, тесно прижавшись друг к другу.

Было холодно, дул сильный ветер, ломая только что установившийся лед. Ледостав на Неве был в этот год ранним.

Я был одет очень тепло. Под гимнастеркой тонкий шерстяной свитер, поверх гимнастерки ватник и старый, заслуженный «финский» полушубок. Но в финскую я даже в сорокаградусные морозы так тепло не одевался. А порой щеголял в одном ватнике. Но тогда я был сыт, а теперь голоден. Правда, я еще только учился голодать, но уже достаточно исхудал, чтобы по-особенному чувствовать ледяной ветер.

Колонна машин стояла у Охтинского моста в ожидании команды. Лучше всего было бы сойти с машины и немного поразмяться, но я уже угрелся и боялся, что потеряю место. В это время к машине подошел Борис Владимирович Бычевский; в то время он был начальником Инженерного управления Ленфронта.

— Вольно, вольно, — сказал он, делая знак, что не надо никаких рапортов. — Сейчас поедем. Как вы себя чувствуете в компании саперов? — спросил он меня. — Не могу предложить вам мягкую плацкарту, поезд переполнен.

— Ничего не надо, компания хорошая, — сказал я, стараясь попасть ему в тон.

Сколько я помню Бычевского во время войны — а я помню его по очень многим встречам, — он всегда старался быть веселым. Он беззаветно ценил юмор, не хамский анекдот, над которым всего больше смеется сам рассказчик, а шутку, ироническое отношение к бедам, выпавшим на нашу долю. Те, кто служил с Бычевским, всегда вспоминают о его участливости и заботливости. Но и участие, и забота проявлялись тоже как будто не всерьез. Мне кажется, он хмурился только тогда, когда собеседник не понимал юмора.

В силу особых условий Ленинградского фронта на Бычевского и вообще на военных инженеров и саперов легло очень много. Но Бычевский никогда не кичился своей занятостью и не козырял осведомленностью.

Я, профан в военном деле и тем более в военно-инженерном, всегда понимал Бычевского. Его объяснения начисто были лишены той дешевой популяризации, которая, на мой взгляд, только затрудняет понимание сложных вопросов.

Как мы ни прижимались друг к другу, как ни хоронились между ящиками, едва машина тронулась, я стал замерзать. Сначала озноб чуть тронул спину, потом стало дуть в плечи, потом схватило поясницу, потом ударило в ноги. Я двигал пальцами, двигал плечами — ничего не помогало. Я был сосредоточен только на том, чтобы согреться. Но как это сделать? Подшлемник закрывал лицо, но ветер жег и через подшлемник.

«Здесь близко», — говорил я себе, чтобы как-то бодрее перенести дорогу. Еще я внушал себе, что я не один, и что не один я замерзаю, и что одному мне было бы куда хуже. Я дул на руки, старался почувствовать тепло своего дыхания, но тепла не было. Я старался уловить тепло от дыхания людей, которые мерзли рядом со мной, но ни черта не выходило. От всего веяло холодом — и от ледяных ящиков, и от грузовика, и от людей. Все мы были частицами ледяного ветра с Невы.

Внезапно машины стали. Впереди послышались крики. Все выскочили.

Горела первая машина. Небольшая бомба разорвалась где-то вдалеке от нас. Никто не пострадал, и бойцы пытались спасти груз, но уже над всей колонной слышался красивый и сильный бас Бычевского, который приказывал не подходить к горящей машине.

Но меня неудержимо тянуло к огню, и я как можно ближе подошел к горящей машине, чтобы хоть немного согреться возле этого веселого и страшного огня.

После того как мы снова тронулись в путь, людей на нашей машине стало вдвое больше. И хотя ветер был по-прежнему резким, все согрелись. И все-таки путь казался невероятно долгим. Дорога была исковеркана бомбежкой, приходилось объезжать большие воронки, машины скользили и буксовали по гололеду.

Мы приехали ночью. Саперы накормили меня горячим супом, потом в нашу землянку пришел Бычевский, приятно повертел фляжкой, налил и стал рассказывать. Никто другой не знал лучше, о ком мне следовало писать. Но после супа я, может быть, еще мог что-то записать, а после водки меня совершенно разморило. Бычевский на мой счет посмеивался и декламировал: «Не вынесла душа поэта». Но я уже спал.

Утром я увидел Невскую Дубровку. Когда я был здесь в сентябре, все здесь было временным, случайно образованным. Никто не думал, что все это надолго…

За два месяца Невская Дубровка стала большим военным лагерем. По всему правому берегу стояли тылы полков и дивизий, ведущих бой на пятачке. Оружейные мастерские, медсанбаты, походная типография и даже военторг, где продавались те же конверты, марки и подворотнички, что и повсюду. Во всем чувствовалась прочность, оперенность.