Времена и люди. Разговор с другом

Ну конечно, я ошибся вчера, назвав ее маленькой девочкой. Ей уже исполнилось восемнадцать. По тем временам ровно столько, чтобы уже воевать.

— В Ленинграде я бы погибла, — сказала Лена. — Так страшно было, особенно по ночам. Да и сыта я здесь.

Я не знал, о чем с ней говорить, как отвечать. Я вспоминал прошлую ночь, тяжелое тело луны, и у меня сжималось сердце от страха за эту девочку. На ней серый ватник не по фигуре, ватные брюки и тяжелые кирзовые сапоги. И все равно она выглядела еще девочкой. Мне хотелось приласкать ее, сказать ей какие-то слова, а слов не было. И мне показалось, что, когда я стал прощаться, она была довольна, что наша встреча кончилась.

— Может быть, мне зайти к вам домой? Я напишу потом…

— Домой? Да нет, ни к чему… Напишете? — переспросила она.

— Ну конечно! Номер полевой почты я знаю, а может, и оказия будет…

— Я здесь еще ни от кого не получала писем. Так правда, напишете?

— Обязательно.

— Ну хорошо, спасибо…

Я написал ей сразу же, как приехал в Ленинград. В то время еще можно было бросить письмо в почтовый ящик и не сомневаться, что оно дойдет. И вслед за первым написал еще и еще. Ответов я не получал, но продолжал писать. Я-то помнил, как она оживилась, когда я сказал, что напишу ей.

8

Каждый раз, когда я брался писать о блокаде, я испытывал странное чувство несвободы. Восторг, который испытывает каждый писатель, сочиняя, то есть владея материалом и по-своему им распоряжаясь, восторг, желанный и неизбежный, исчезал. Я боялся оступиться в темных кладовых материала, не освещенных тайной вымысла. Может быть, поэтому все, что я писал о блокаде — и повести и рассказы, — на самом деле достаточно достоверные очерки и фельетоны.

Когда я начал писать «Разговор с другом», мне казалось, что в этом исповедальном жанре я не буду испытывать страх затруднений. Но вот я снова стою у декабрьской черты и снова теряю мужество. Наверное, прежде чем переступить закопченный порог моего блокадного дома, мне надо еще раз вернуться к тому летнему полудню, когда никто не думал о трагическом будущем Ленинграда.

В июле сорок первого года я на три дня приехал с фронта в Ленинград и тогда познакомился с сотрудником Радиокомитета Юрой Макогоненко, необычайно жизнерадостным и энергичным пареньком. Он и затащил меня на Радио. Там Юра подал меня как лакомое блюдо: фронтовик, в кадровой дивизии, все знает, надо его скорей к микрофону.

Вокруг меня был цветник, составленный из сотрудников Радиокомитета. Молодые, хорошенькие, нежные, милые… И всем этим цветником легко управлял мой новый товарищ.

Сейчас я думаю: если бы все эти милые, нежные, молоденькие и хорошенькие знали, что́ ожидает их через два месяца?

Многие из нас жили по принципу: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Когда в июле сорок первого я сказал маме, что неплохо бы иметь дома небольшой запас крупы и консервов, она только пожала плечами:

— Может быть, прикажешь запастись керосином?

В нашей семье презирали запасливость. Это был признак мещанства. Да разве в одной только нашей семье! Запасливость — значит корыстность, а это же штрих, по которому непременно узнаешь «мурло мещанина».

Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда…

А ведь всего за четыре года до войны, в-1937 году, в Москве вышла книга Эрнста Генри «Гитлер против СССР», в которой он рассказывал о военных приготовлениях Гитлера. В этой книге с поразительным предвидением событий говорилось о том, что гитлеровский вермахт вынашивает план полного окружения Ленинграда, план блокады.

Больше того, в книге есть схема будущего гитлеровского нашествия, в том числе и направление «нах Петерсбурх» (Тильзит — Ленинград). Но когда началась война, никто и слышать не хотел о непосредственной угрозе Ленинграду. И только после августовского прорыва, когда немцы вышли к ближним подступам, появилось знаменитое обращение: «Над нашим родным и любимым городом нависла непосредственная угроза нападения немецко-фашистских войск». Но и тогда никто не хотел думать о возможности вражеской блокады.

В сентябре я принес в Радиокомитет очерк о Краснове. Прошло всего полтора месяца с того дня, как Макогоненко затащил меня на Радио, а как здесь все изменилось. Широкие коридоры были почти пустынны. Большинство сотрудников работали «на окопах». Не только так называемый аппарат, но и актеры, и оркестранты. Музыка в те дни вообще не звучала. Радио передавало только сводки Совинформбюро да короткие сообщения военных корреспондентов из газет.

В то время главным редактором Радиокомитета был Бабушкин. Он быстро просмотрел материал:

— Сами прочесть можете?

— Отчего ж нет, прочту… — отвечал я беспечно.

Передача была назначена не то на десятое, не то на одиннадцатое, но между разговором с Бабушкиным и самим выступлением снова пролегла эпоха. 8 сентября немцы начали воздушное наступление на Ленинград.