Времена и люди. Разговор с другом

— На новогодний концерт пойдете? — спросил меня Замчук.

Я ничего не ответил. Мне показалось, что он шутит, и я подумал, что шутка-то не очень удачная. Какие уж там концерты! Но Замчук отнюдь не шутил. Большой, так называемый «актовый» зал был переполнен. Все было сделано так, как будто этот концерт 31 декабря 1941 года в порядке вещей…

Вышел на сцену человек без знаков различия и объявил, что сегодня выступают артисты академических театров Преображенская, Андреев, Студенцов, Иордан… Иордан, господи боже мой, Иордан, одна из лучших ленинградских балерин, великая умница и умелица Ольга Генриховна Иордан…

Когда она вышла на сцену в пачках, мне стало холодно… Я не запомнил ни одного такта, может быть, она танцевала Чайковского, а может быть, Грига. Я ничего не помню, кроме Иордан, ничего, кроме Иордан, кроме ее любви к нам, кроме первой ее улыбки.

Когда я пришел домой, в комнате горело электричество и стол был накрыт по-довоенному. Только в твердых складках скатерти и салфеток лежала густая сажа. Удивительно, как умела добираться до самых дальних ящиков эта верная спутница черной зимы. На столе так много красивой посуды, всяких старинных соусников и уксусников, графинчиков и рюмок, что за всем этим можно было и не заметить убожество ужина.

Мы встречали Новый год, как и полагается, с гостями. На встречу была приглашена моя старая приятельница, Ляля Н. Я пошел в соседнюю комнату, чтобы завести старинные часы с боем. Папа любил эти часы и называл их «Биг Беном». Наверное, и часы любили папу, они остановились в день его смерти, и мы их больше не заводили. Но теперь мне хотелось послушать, как они будут бить полночь.

Я взял коптилку, зажег и ушел в темноту. Часы оказались совершенно исправными, я поправил груз, и «Биг Бен» снова начал отбивать время. Мы отлично слышали их бой каждую четверть часа.

Когда пробило двенадцать, мама сказала тост. Я ждал весь вечер этого тоста и спрашивал себя: что же она может сказать? В конце концов мне стало казаться, что от этого тоста многое зависит… А пока что мама с Лялей жарили лепешки из дуранды, лепешки чадили, и страшная вонь возбуждала во мне зверский голод. Что же она скажет, а может быть, ничего не захочет сказать?

Часы пробили двенадцать, мама подняла бокал и сказала:

— Чтобы не было хуже…

По традиции подарки были спрятаны под салфетками. У меня пачка «Северной Пальмиры» от Ляли и от мамы шерстяные носки. У мамы пачка печенья от меня и шерстяные чулки от Ляли, у Ляли шерстяные чулки от мамы и банка баклажанной икры от меня. И печенье, и баклажанную икру я хранил с осени. Приобрел я это богатство благодаря многоходовой и тщательно разработанной операции под кодовым названием «Военторг сорок второй».

На следующий день мама слегла. Она страшно отекла, какая-то студенистая масса вместо лица, еле видны прорези глаз. «Я хорошо себя чувствую, — отвечала она на все мои вопросы, — но я устала и должна полежать». А я так боялся этого слова. Полежать чаще всего означало — умереть. Пока человек двигался, выходил на воздух, добирался до завода или учреждения, выстаивал очереди, еще сохранялись шансы на жизнь. Когда человек ложился, когда ему хотелось только одного — отдохнуть, тут ему был конец, каюк, крышка.

С Нового года голодных смертей стало еще больше, чем было в декабре. Мертвых не успевали выносить из квартир. Бойцы МПВО, на которых лежала эта обязанность, тоже страшно ослабли. Когда был бензин, грузили мертвых на машины и увозили на кладбища, но потом кончился и бензин. Весь неприкосновенный запас был брошен на Дорогу жизни.

После Нового года стали умирать больше еще и потому, что Новый год для многих стал последним рубежом надежды. И хотя 54-я армия продолжала наступление, и хотя волховчане тоже имели успехи, многие ленинградцы не могли больше ждать. Сколько раз потом вспоминал я мамин новогодний тост…

13

Вскоре после Нового года Радиокомитет командировал меня и Макогоненко в 54-ю армию. Снова и снова делались попытки деблокировать Ленинград.

По моей просьбе было специально указано: в 3-ю Гвардейскую дивизию. Я знал, что этой дивизией командует Краснов, и мне очень хотелось встретиться с ним. Тем более человек дивизией командует.

Десятого января мы вышли из Радиокомитета с тощими вещмешками за спиной и полные решимости добраться до Краснова. Маршрут был продуман заранее: поездом до Борисовой Гривы, оттуда через Ладогу ни любой попутной машине.

Но пока что надо было добраться до Финляндского вокзала.

Мы шли весело. Это слово звучит кощунственно, но это было так. Мы шли весело. Мы иронически называли наш поход «последним решительным», посмеивались: «Теперь или никогда».

Зачем? Зачем нужна была эта, как сказали бы сейчас, дегероизация нас самих? Но всего больше мы боялись трагических котурнов, а они в то утро стерегли нас.

Финляндский вокзал был мертв. В зале ожидания сидели и лежали навсегда уснувшие люди. Мертвые на перроне были засыпаны снегом, на выбеленных морозом рельсах стоял мертвый поезд.