Времена и люди. Разговор с другом

На обратном пути от Краснова я зашел к моему доктору, и он сказал, что тоже этого не помнит.

— Вы всех так лечите, доктор?

Он снял пенсне и стал внимательно его протирать. Я смотрел на него и видел, что за эти дни он здорово сдал. Надев пенсне, от открыл стол и вынул из ящика банку консервов:

— Возьмите…

— Да вы мне уже давали… Вы, доктор, так весь свой паек распатроните.

— Возьмите, возьмите, отдайте кому-нибудь, первому встречному отдайте.

Я взял банку, сунул ее в мешок и сказал:

— Вам привет от Краснова. Он вас отлично помнит.

— Да? Ну, ну… Так, так… Слушайте, неужели снова ничего не вышло?

— Все вы знаете не хуже меня, доктор.

— Знаю. Я всем здесь надоел. И штабных задергал, и если кто с фронта… Ну скажите, что это за чертова сила?! Да нет, не отвечайте. Прекрасно знаю, что вы скажете. Но когда? Поздно уже будет, а?

— Извините, доктор, мне пора, — сказал я. Я беспокоился о машине, с машинами за это время стало легче, но хотелось устроиться в кабине. Мороз стоял около сорока. — До свиданья, доктор, — сказал я. — До лучших времен.

14

Краснов в Погостье был непохож на прежнего Краснова. Куда девался его постоянный апломб, его вера в свои силы.

Возможно, это произошло потому, что он впервые командовал дивизией и понял новую меру ответственности? Но я не помню, чтобы он когда-либо особенно сокрушался по поводу недостаточных своих военных познаний. (Спустя два месяца он примет Семидесятую в очень тяжелом положении, с минимальным количеством здоровых штыков, с невероятно поредевшим командным составом, можно сказать, до кости съеденную блокадой. Примет и не растеряется.)

Так в чем же дело? Почему он столько вздыхал в первые минуты нашей встречи? Почему как-то странно осторожничал и прекращал разговор, едва кто-нибудь заходил в землянку?

Мне кажется, есть люди, умеющие проявить себя только в определенной и только хорошо им знакомой среде, и что Краснов принадлежал к этим людям, обстоятельства же сложились так, что надолго закрепили в нем эту черту.

Краснов был любимцем своей родной Семидесятой. Там о нем знал каждый красноармеец. Знали, что во время финской батальон под командованием Краснова преодолел льды Финского залива и с боем ворвался на материк, помнили, что Краснов был впереди. Всего полгода прошло с того памятного дня, когда полк, которым командовал Краснов, выбил немцев из Сольцов и долго их преследовал. Выборг, Шелонь, Шимск — все эти бои были связаны с именем Краснова, они стали не только важными вехами истории дивизии, но и кусочками ее души. О Краснове говорили: «Он еще себя покажет». Он был не только прошлым дивизии, но и ее будущим.

Краснову эта любовь была необходима, без нее он скучал. И это можно понять. Но он еще скучал по своей популярности, а это уже совсем другое дело.

В Семидесятой Краснова не только любили, но и баловали. Мало кто понимал, что Краснова в самый раз от этого отучать, что в будущем ему именно от этого будет плохо. И меньше всех понимал неотвратимую логику баловства сам Краснов.

— А что Подлуцкий? — спрашивал меня Краснов.

И когда я отвечал, что Подлуцкий по-прежнему считается одним из лучших артиллеристов Ленфронта, он ревниво вздыхал. Казалось, для него было бы лучше услышать, что после отъезда Краснова все в дивизии пошло прахом.

— А Ларин?

— Комиссар полка! Растет человек!

— Вот как… Это хорошо… очень хорошо… прекрасно…

Ему хотелось спросить попросту: «А что, вспоминают меня ребята?» Но самолюбие не позволяло, и я сам сказал, что все вспоминают и гордятся им: как-никак, а Краснов получил дивизию. Он приосанился и с минуту смотрел на меня своим прежним, красновским, петушиным взглядом, но потом сказал грустно:

— Да вот, дивизию получил. Шутка ли!

Краснов чувствовал себя здесь чужим. Он говорил мне, что у него не ладится с комиссаром, но это было не так. Комиссаром дивизии был знающий и тактичный партийный работник, которому к тому же Краснов по-человечески нравился.

Командир корпуса, в который входила дивизия Краснова, генерал-майор Николай Александрович Гаген, замечательно талантливый военный и образованный человек, тоже хорошо относился к Краснову. Но всякий раз, когда Краснова вызывал Гаген, он, как школьник, тянулся перед командиром корпуса.

Не знаю, что в конечном итоге было бы лучше для самого Краснова — остаться у Гагена и какое-то время чувствовать себя чужим или вернуться в Ленинград, получить свою дивизию, стать ее баловнем, иметь успех, получить из рук Жданова гвардейское знамя и генерала. При этом я не исключаю, что в корпусе Гагена Краснов и не получил бы генерала, и даже на какое-то время мог бы снова стать командиром стрелкового полка. И все-таки я не раз спрашивал себя: а что для него было бы лучше? Что в конечном итоге было бы для него лучше?

Краснова считали везунчиком. Если имеются в виду внеочередные присвоения званий, то это верно. Да и наград было много. Но, на мой взгляд, дело обстояло значительно сложнее, и сам Краснов был фигурой более противоречивой, чем это могло показаться с первого взгляда.