Времена и люди. Разговор с другом

Рядом с комнатой, где в июле семнадцатого жил Владимир Ильич Ленин, находилась маленькая комнатка для заведующей квартирой, в ней и провела первую блокадную зиму Клавдия Федоровна Виноградова. В тот день, когда я пришел на Десятую Советскую, она была очень слаба и лежала под двумя одеялами. Ее знобило. Очень многие тогда чувствовали этот озноб, и не только в апреле, но и в мае, и даже летом.

Я вошел, поздоровался, представился и сел рядом. Гриша поправил подушки.

— Я этот музей наизусть знаю, — сказал он. — Хотите, расскажу, что Ленин читал? Читал он Чехова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, у нас все старые книги сохранились. Ленин очень увлекался художественной литературой. Я правильно говорю?

— Помогает он мне, — сказала Клавдия Федоровна. — В булочную ходит, родной сын так не будет. — Она заплакала.

— Ну вот, теперь плакать, зачем так, зачем? — строго говорил Гриша, вытирая ей слезы.

— Шестой этаж у нас, — сказала Клавдия Федоровна. — Я почти всю зиму ходила, а теперь не могу. Спасибо Василию Васильевичу Бедину — подкрепление прислал…

— Он же директор музея, — сказал Гриша. — Он обязан.

— Нет, Гриша, нет, ты здесь неправильно рассуждаешь. Он один остался, без матери, — сказала Клавдия Федоровна, оправдывая мальчика. — Всю осень зажигалки тушил…

— Зажигалки ничего, — сказал Гриша. — Вот в переулке Ильича — там он фугасную бросил…

— Не знаете? — спросила Клавдия Федоровна. — Очень там квартира пострадала?

— Я там не был, говорят, только одну комнату завалило.

Я видел, что Клавдия Федоровна утомлена, и стал прощаться.

— Посмотрите нашу квартиру, — сказал Гриша. — Вот здесь Ленин отдыхал, сюда к нему товарищи приходили…

В квартире было холодно и не убрано. Как Гриша ни старался, но как следует убрать он, конечно, не мог. Блокадная копоть лежала на книгах, и на мебели, и на фотокопиях ленинских статей. Кое-где лопнуло стекло, отстал багет, но разобрать ленинскую руку можно было без труда:

«Чем ожесточеннее клевещут и лгут на большевиков в эти дни, тем спокойнее должны мы опровергать ложь и клеветы, вдумываться в историческую связь событий и в политическое, то есть классовое значение данного хода революции…»

— Это он все здесь написал, — сказал Гриша с гордостью. — Ну как? Понравилось вам у нас?

— Понравилось, Гриша. Спасибо.

Я шел домой в отличном настроении. Предчувствие рассказа — едва ли не лучшие минуты в жизни литератора. Все трудности впереди, все те, как писал Тютчев, «часы и дни ужаснее других». Но когда ты тронут человеческой судьбой, никакой жизненный опыт никогда не напомнит об этих часах и днях: я стремился как можно скорее прийти домой и начать. Все люди, чья судьба коснулась моей, были рядом — и Васса Петровна, и лейтенант с рукой на перевязи, и Зина Савельева, и Шура Смирнова, и Клавдия Федоровна Виноградова. И рядом были краски пережитого — и яростное золото сентября сорок первого, и черно-белая наша зима, и голубое сияние весеннего дня, и первая зелень, которую уже кто-то видел или которая еще только снилась… И Сердобольская, и Карповка, и Разлив, где написал свою знаменитую книгу Владимир Ильич и где теперь, возле памятного шалаша, бойцы принимали воинскую присягу.

Я пришел домой, прочел мамину записку, что сегодня она дежурит в ночь, развел огонь в печурке, съел концентрат борща, а концентрат каши оставил на ночь, потому что рассчитывал работать и вечер и ночь, — ночью почему-то особенно хочется есть.

Я написал о том, как в сентябре сорок первого случайно оказался на Ланской, первую фразу знаменитого письма я помнил наизусть: «Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое…» Васса Петровна, мемориальная квартира, поразившая своей чистотой в дни, когда фашисты уже вышли к Неве в районе села Ивановского, а это очень близко от Ленинграда. Я написал о том, как стучал в квартиру на Карповке и как мне открыла дверь Зинаида Васильевна Савельева. Зима, Мраморный дворец, Александр Филиппович, впряженный в сани, и, наконец, сегодняшняя встреча на Десятой Советской. Нет, это не была трудная ночь. Скорее наоборот, у меня было такое чувство, что с каждой строчкой мне становится все легче и легче, и когда наконец я поднялся на шестой этаж и увидел Гришу Афанасьева, я словно сбросил с себя последний груз.